«Дело Хоттабыча». Московский журналист пытался разобраться, кто такой Юрий Дмитриев и как из него пытаются сделать педофила
На завтра назначено первое заседание городского суда Петрозаводска по делу Юрия Дмитриева. История руководителя карельского «Мемориала (НКО, выполняющая функции иностранного агента)» заинтересовала журналистов федеральных изданий, и вот уже несколько дней в российском сегменте Интернета обсуждают статью «Дело Хоттабыча», автор которой постарался собрать абсолютно все имеющиеся в открытом доступе факты о деятельности Юрия Дмитриева и предъявленных ему обвинениях.
Напомним, историка обвиняют в развратных действиях в отношении несовершеннолетнего лица и незаконном хранении оружия. Причитать статью полностью можно здесь. Мы приведем лишь несколько фрагментов.
В 1988 году Юрий сделался помощником народного депутата Михаила Зенько. Однажды ему позвонил репортер газеты «Комсомолец»: в гарнизоне Бесовец обнаружены человеческие останки.
«Ну, я быстренько шефу: «Надо, едем». Я в медучилище учился, маленько анатомию знал, по положению костей определил, где должна быть голова, достал череп, почистил, а там в затылочной части круглое отверстие. Расстрелянные. И потом я несколько выходных посвятил тому, что просто ездил туда, собирал эти кости, складывал их в мешки и увозил в гаражи. Это потом уже пришло желание узнать, что это были за люди, почему они были расстреляны. А тогда-то цель простая была: собрать да похоронить по-человечески. Как-то нашел ботинок с разношенной галошей. А в заднике – газетка, чтоб галоша не хлюпала. Отнёс улику в прокуратуру, а мне говорят: прочитать невозможно. Ну я взял колонковую кисть, детское мыло – и полмесяца с газетой провозился. Когда текст стал проявляться, пошёл в библиотеку – искать, что за газета. Оказалось, «Красная Карелия» от сентября 1937 года...»
Я выхожу обратно на поляну, где стоит большой камень, который двадцать лет назад поставили Дмитриев с его другом Гришей Салтупом. На нем надпись: «Люди, не убивайте друг друга!». Эта банальная, казалось бы, фраза при выходе из леса звучит как твоя собственная, глубокая и наивная просьба. И тут мне звонит телефон — друг, считавший, что я в Питере, спрашивает, все ли в порядке, и рассказывает про теракт. Меня охватывает ощущение какой-то грядущей катастрофы. С этой лесной тропки я остро чувствую призрачность нашего благополучия. Разве мог кто-нибудь в России 1913 года вообразить, что из-за дурацкого теракта начнется мировая война, а потом гражданская, что восемь миллионов русских людей погибнет от рук друг друга, что страна покроется концлагерями и люди будут сотнями тысяч расстреливать своих братьев безо всякой причины? Это показалось бы абсолютно невозможным.
Повесили у нас мемориальную доску первому секретарю Куприянову, — рассказывает Валентин Кайзер. — А он был членом тройки расстрельной. Так Юра что, протестовать стал? Просто пришел сразу со стремянкой и скрутил ее на хрен...
Из разговоров с разными друзьями я выясняю, что в последние полгода Дмитриев явно нервничал, не раз говорил, что его заберут. Говорил открытым текстом: «Здесь я на свободе долго не останусь, а там я уже был, мне там ловить нечего…» "В два последних раза он говорил, что его заберут... ", «Осенью Юра приезжал, был грустный и нервный, намекал, что чего-то ждет. Но сам так и не рассказал, я постеснялся спросить». "Он говорил , что черные воронки приедут, шутил, что «или меня посадят, или убьют».
Друзья рассказывают, что после детдома девочка реально находилась на грани дистрофии и сильно отставала в развитии. Отношения с опекой поначалу были напряженные, поскольку ребенка Дмитриев добился через силу. Вскоре у него произошел конфликт в детском саду: воспитательницы сказали, что у Наташи синяки — на самом оказалось, что это следы краски от газеты, через которую его жена ставила горчичники. Все это были в общем-то пустяки, но Дмитриев напрягся и взял за правило раз в месяц фотографировать голую Наташку — четыре снимка: спереди, сзади, справа и слева. Сначала делал это раз в месяц, потом раз в три-четыре месяца, а года два назад перестал.
С этом году у Сандармоха будет юбилей — двадцатилетие обнаружения и восемидесятилетие Большого Террора. В органах поняли, что народу опять приедет до фига, — и, видимо, приняли решение с Сандармохом завязывать. В этом и была проблема. Договориться с Дмитриевым совершенно невозможно. Было понятно, что он будет организовывать эти дни памяти, пока жив. При этом Сандармох — не «Пермь 36», это народный мемориал, его сложно просто закрыть.
«Кого будут слушать? А как сама думаешь? Дмитриев — городской сумасшедший, а это дяденьки со степенями...» — говорит Ире Галковой друг из Петрозаводского университета. — А то, что у этого сумасшедшего по Сандармоху документы на семь с половиной тысяч человек? Я с Дмитриевым пыталась это обсудить, он отмахнулся: «Да ну, это все ерунда. Это прикормленные бизоны, которые едят из тех рук, из которых надо есть. Я дикий волчара, я ем что хочу...»
