Запах курицы с яичками
Терпеть не могу поезда. Вот прям до скрежета зубовного. Конечно, не до такой степени, как утренние трели будильника или манную кашу с комочками, но тоже весьма ощутимо. Ну как можно любить эти скрепленные между собой архаичные казармы, которые, задыхаясь, тянет морщинистый локомотив?
Эту ядреную смесь из запахов, кулаком лупящую с порога в нос. Курица с яичками, доширак с креветками, туалет с остатками несмытого гуано. Эти перепады жары и холода как в чертовой пустыне. Третья полка в качестве ограничителя высоты и снующие вокруг тараканы. Приятного мало. Но и с этой безысходностью еще можно мириться. Страшнее другое. Самое страшное — это звук, который ночью издает половина соседей. Божественный и мелодичный звук самой природы, в простонародье именуемый попросту… храп.
Уютный перестук колес, под который так сладко спится, остался в беззаботном прошлом. Я даже помню поездку, окончательно смывшую розовую краску с детских очков. Около пятнадцати лет мне было. Пик полового созревания. Раздражительность и озлобленность в комплекте – сами понимаете.
Направлялся я то ли в Питер, то ли в Москву, сам уже точно не припомню, да и не суть. Водрузившись в интерьер плацкартного вагона, мгновенно учуял всю прелесть тамошней совковости, о которой поминал выше. Но это ладно – это лишь цветочки яхонтовые. Худшее ожидало впереди. Опасность я узрел уже на входе в купе. Всеми фибрами души впитал бессонность предстоящей ночи. Ее удручающую беспросветность.
Уплетая пресловутую дорожную снедь, на нижней полке у окна (по диагонали от моей верхней) утвердилась женщина необъятных размеров. Всем своим внушительным естеством она будто заявляла мне: «Сынок, сегодня тебе поспать не удастся». «Печалька», — подумал я и смиренно принялся обустраивать нехитрое ложе.
Надежда все-таки оставалась. Скромная такая, безропотная девочка Надя пыталась бодрить: «Все обойдется! Вовсе не обязательно, что толстая тетя будет храпеть». В принципе можно сказать, что Надя не ошиблась – та не храпела. Тетя выдавала нечто похожее на сладкогласный напев перфоратора, на скрежет пенопласта по стеклу, на случку стада бегемотов. Быть может, звучит не слишком жутко, пока лично не услышишь.
Всю прелесть сей полифонии я вкусил спустя десять минут после выключения света. Немалой силы землетрясение прокатилось по салону. Хлипкие стены закряхтели в изнеможении, полки меленько завибрировали. Потолочный плафон, держась из последних сил, вперился в меня с безмолвной просьбой прекратить безобразие. Но что мог я – скромный безусый подросток – противопоставить громоподобной властительнице поезда? Несколько томительных часов минуло в бесплодных попытках погрузиться в сон. Не помогали ни свист, ни покашливание, ни замысловатые ругательства. Накатила безнадега.
Идея, как это часто происходит со всем простым и одновременно гениальным, снизошла внезапно. Шлепнула озарением по макушке. Для ее реализации не требовалось ничего, акромя молодецкой нахальности: благо данной субстанции во мне в то время накопилось предостаточно. Недолго думая, слез я с койки и двинул в смежное купе по направлению к ранее замеченным стопкам одеял. Таким, знаете, колючим, бордово-клетчатого советского окраса. По теплому времени года они мало кому сгодились, посему в моем распоряжении их оставалось предостаточно.
Сграбастав полдесятка, я воротился на место и забросил ношу на самый верх. Затем занял диспозицию на своей полке и приготовился к боевым действиям. С превеликой аккуратностью я принялся забрасывать ритмично рычащее чудовище квадратными конвертами сложенных одеял. Внимание старался концентрировать на рокочущем эпицентре. Мой замысел сработал: после использования всех снарядов громкость нарушительницы спокойствия сильно снизилась. Удовлетворенно смежив веки, я вытянулся на своем немудренном лежбище. Теперь можно было попытаться заснуть.
Разбудили меня женские голоса. Судя по включенному освещению и активно копошащимся вокруг людям, наступило утро. В проходе, нависая над моей соседкой, держала волнительную речь местная проводница. А возмущение ее, как оказалось, было вызвано грудой одеял, сваленной на полу, между нижними полками. Обладательница же исполинского храпа недоуменно потряхивала вспотевшими бровями и пыталась откреститься от грязных инсинуаций. Казалось бы, чего занимательного в тривиальной разборке двух представительниц слабого пола (эти ведь даже в волосы друг другу не вцепились), но я, как лицо заинтересованное, увлекся наблюдением. Вероятно, это меня и выдало. Тяжелый взгляд обвиняемой вдруг оторвался от прокурора и уставился прямо мне в глаза. Подозрительненько так, с острасткой. Недолго думая, я свергся со второго этажа и стремительно скрылся в неизвестном направлении.
Смалодушничал, каюсь. Ну а что мне оставалось делать? Пустить слезу и упасть ниц, бормоча извинения? С чего это вдруг? Особо виноватым, признаться, я себя не чувствовал. По сути это была самооборона. Без превышения допустимого, кстати. Другой ведь и бутылкой мог кинуть. Или топориком. Ибо нельзя так издеваться над попутчиками. Они тоже люди и хотят поспать.
Константин Юрьев
