Любина жизнь

Данное сообщение создано иностранным средством массовой информации, выполняющим функции иностранного агента.

Это Люба. И сегодня у нее день рождения — ей исполняется 62 года. Но окружающие думают, что ей не меньше восьмидесяти, а некоторые и вовсе принимают за бедствующего ветерана войны. Вы могли ее видеть: Люба часто сидит в центре на перевернутой вверх дном кастрюльке — просит милостыню. И в морозы тоже сидела. «Ой, как мне это надоело, — шепчет она и плачет, утирая слезы. — Иной раз приду, туда-сюда похожу — а сесть не могу, стыдно. Сил больше нет».

А силы Любе нужны: у мужа два года назад вырезали легкое — онкология, сейчас он заново начал кашлять кровью, задыхается. Раньше целыми днями стоял на улице: был «живой рекламой» одной микрофинансовой конторы, ходил в картонке. Однажды зимой подхватил воспаление. Врачи сказали: у вас там опухоль. Оказалось, вторая стадия. В последнее время начались проблемы с ногой — как говорит Люба, «гниёт». Тюбика мази хватает на несколько дней — стоит 400 рублей. Кроме того, мужу ежедневно нужно пить таблетки и гранатовый сок для гемоглобина. Больше им, по сути, ничего не надо: через день Люба покупает домой мелкую овсянку, молоко, хлеб. Колбасу и пельмени всякие они не едят — не привыкли. Плюс девять тысяч на съемную квартиру.

Бабушка, бабушка

Мы договорились встретиться в полдень — поздоровавшись, Люба поднимает с земли свою залатанную чёрными нитками сумку.

— Вы идите вперед, а я сзади, — говорит, стесняясь. — Вы молодые еще, мало ли кто увидит.

В кафе идти отказывается: утром поела. Чай пить не станет — мало ли, в туалет захочется, сами понимаете. Спрашиваю, не обижают ли ее.

— Не-е-ет, люди хорошие, — отвечает. — Я многих уже в лицо знаю. Подходят, удивляются: бабушка, тебе не холодно? А я уже адаптировалась, знаете. Зимой такие морозы были, а мне все равно. Узнают, нужна ли одежда, продукты. Из кафе зимой чай горячий наготово приносят. Одна женщина — красивая — мне всегда пять тысяч кладет. Но она редко приходит, раз в несколько месяцев. Не знаю, кем она работает. Но всегда — пять тысяч.

Люба неохотно рассказывает, что есть и те, кто ее деньги ворует. Когда мужа оперировали, она всю ночь не спала, сидела в больничном коридоре. С утра пришла — так сидя перед шапкой и уснула. Проснулась от того, что какая-то девушка ее за плечо трясет: «Бабушка, бабушка, да у вас только что все деньги украли!» Говорит, какой-то парень увидел сотню, схватил шапку и побежал. А есть те, кто наклонится якобы монетку кинуть, а сами горстью деньги зачерпывают — и след простыл.

Домашние тапочки

Беды Любы начались восемь лет назад. Она с мужем и двумя детьми — сыном и дочкой — жили в деревне под Сыктывкаром. Времена были непростые, но как-то справлялись: муж прежде работал музыкальным педагогом в детском саду, потом подрабатывал на лесозаготовках. Непьющий, спокойный. Раньше, когда хорошо жили, картины рисовал, даже выставка была. Люба — швея по образованию — чинила и шила обувь. Говорит, была частным предпринимателем. Особенно ей удавались домашние тапочки.

— Люди в них по пять лет ходили, — гордо и даже чуть громче рассказывает она. — Магазинные-то через месяц рвутся, а мои крепкие!

Однажды летом сына за отличную учебу и успехи в спорте бесплатно отправили на юг. А дочь пригласил к себе на лето дядя — брат Любы.

— Они с женой под Питкярантой жили, — рассказывает Люба. — Говорят, пусть приезжает, хоть какое-никакое развлечение на каникулах. Ну мы ее в гости и отправили. Потом я засобиралась за ней, а мне брат и говорит: переезжайте из своей Коми в Карелию. Тут и с условиями, и с работой легче. Вторая квартира, мол, у нас есть. Работу найдем. Зато будем все вместе. А у нас в Коми тогда действительно бардак был. Ну мы и решили ехать.

На деле все оказалось не так радужно: брат почему-то сказал, что со второй квартирой проблемы и туда он их поселить не может. Стали жить все вместе, дети пошли в школу, но постоянной работы так и не было. Слово за слово, стали ругаться — брат с женой их из квартиры «попросили». Устроил, говорит Люба, им адскую жизнь.

Всё это время она держалась, но в этом месте своего рассказа начинает громко плакать:

— И вот... и вот я даже описать не могу, куда мы переехали, — утирает слезы рукавом. — В том доме места живого не было... всё гнилое... спали сперва на полу... потом где-то диван нашли... голодовали... голодовали!

Она так и говорит — «голодовали» — и, захлебываясь, показывает, как они на четверых делили буханку хлеба. Помощи от брата с женой не было — более того, они подали на Любу с мужем заявление в соцслужбу. Люба думает, что сделали они это специально: уж больно им их дочка нравилась. Жена брата не могла уже иметь детей.

— Они у нас были хорошо одеты — еще с Сыктывкара. Учились на отлично. И вот их в школе вызвали, спрашивают: «У вас дома есть что кушать?» Они отвечают: «Есть». Им и говорят: ну, ждите, скоро к вам комиссия придет. А я тогда подработку где-то нашла, принесла, как сейчас помню, полбуханки хлеба, пряники и сосиски. Так это три дня в холодильнике лежало, и никто не трогал — чтобы пришли и увидели, что еда у нас есть... Я тогда, наверное, так сильно и постарела...

Когда нервы Любы не выдержали — тут и там в поселке шептались, что детей у них заберут — она пошла в школу. Там, плача, она умоляла отдать ей детские документы, чтобы они — хоть пешком, хоть на попутках — вернулись в Сыктывкар, где у них остался пусть старенький, но дом. Директор школы всплеснула руками, заохала и стала уверять, что никто у Любы детей не заберет: учатся прилежно, не хулиганят, комиссия от них отстала — все будет хорошо. Да и помочь — помогут. Так с подачи школы для семьи Любы собрали вещи, муж устроился на постоянную работу — в кочегарку. Стали они жить более-менее нормально.

«Не хочу»

Вопрос о переезде обратно в Сыктывкар встал через несколько лет, когда дети выросли — им надо было куда-то поступать. Но можно было переехать не в Сыктывкар, где их дом уже развалился, а в Петрозаводск. Впервые сюда Люба приехала одна — продавать вербу. Зашла в церковь, спросила батюшку, что же им делать и может ли кто помочь. Батюшка предложил Любе почаще приходить к ним в церковь и мыть полы у него в подъезде. Правда, из желающих мыть эти полы уже была очередь — Любу когда звали, когда не звали.

— Помню, он мне сказал: «Мы сами на людские деньги живем», — рассказывает Люба. — Ну я и пошла на паперть. Еще вот листовки разносила, полы у него мыла. Но он потом куда-то уехал. Однажды после этого видела его в городе — машина у него шикарная, конечно.

Переехали. С работой лучше не стало: Люба пробовала устроиться уборщицей, сторожем, дворником — везде ее скептически оглядывали и отвечали: «Не справитесь, бабушка». А она говорит, что сильная. Что ни разу в своей жизни в больнице не лежала. Что хоть сейчас — на любую работу. Только не берут уже. Пенсия в 11 тысяч уходит на квартиру. Остальной доход — вот здесь, на кастрюльке.

Дети поступили в университет и отдалились. Муж заболел. Люба говорит, что ни сын, ни дочь не знают, что она попрошайничает. Даже не уверена, что они помнят, где они с отцом живут — вот уже несколько лет не виделись. Регулярно звонят, но в гости не заходят. Да она и не хочет,чтобы приходили и все это видели.

— Я и сама, прежде чем выйти просить, звоню каждому: «Ты где?». Знаю, до скольки они учатся, где ходят. В праздники в центре не сижу — вдруг мимо пройдут, узнают? Стыдно им будет. Не хочу.

Я смотрю на нее, не мигая. Еще раз спрашиваю, уверена ли она, что в таком случае вообще нужно публиковать этот материал. Ведь мало ли. Но как такое может быть, что мать — на паперти, а дети не в курсе? И правильно ли это — годами не видеться? Что за этим стоит? Но Люба снова начинает плакать и шепчет:

— Я понимаю, что поделать-то нечего... Но и я так больше не могу... Нам бы помог кто — хоть какую-нибудь работу... Думаете, мне нравится вот так тут сидеть? Да я не могу так больше! Никто никому не нужен, никто... Я мечтаю, знаете, о чем? Сто тысяч накопить и купить маленький домик. В деревне. Хоть сарайчик. Курочек завести, пару поросят. И ничего больше не нужно... Вот муж умрет — что мне делать? Зачем я буду тут сидеть — чтобы платить 10 тысяч за квартиру и там жить? Но зачем? Я лучше умру, — тут её начинает колотить, — умру и буду ТАМ спать. Ничего больше не боюсь. Боюсь только, что дети учебу бросят. Хочу, чтобы выучились и дорогу себе пробили. Дорогу, понимаете? Верную... дорогу...

***

К сожалению, так бывает: свернешь не туда — и вся жизнь под откос. Никто от этого не застрахован. Если вы, прочитав этот текст, захотели помочь Любе, можно позвонить в редакцию по телефону (8-814-2) 33-15-33.