Блоги

Реабилитация волка

Однажды бабушка взяла меня, оставленную у нее на каникулы, с собой на работу на большой советский завод, где в огромном помещении цеха грохотали жуткого вида громады станков. Мне были выданы бумага и карандаши, я наблюдала за работой бабушки и, скучая, водила грифелем по белому листу. Во время перерыва ко мне подошел один из рабочих, молодой незнакомый дяденька, посмотрел на мой рисунок и сказал, что это просто каракули.

Моему удивлению не было предела. Потому что взрослые всегда должны умиляться и хвалить то, что делает ребенок – так делали все женщины, которые проходили мимо меня в тот день. Потому что хвалить ребенка – это хорошо, и если ты хочешь быть хорошим, а хорошим хочет быть каждый, ты должен делать то, что делают все хорошие люди, иначе с тобой никто не будет дружить, — я это знала. Дяденька, по-всему, выходил плохим, хотя ровным счетом ничего плохого мне сделал, — этого я тоже не могла не понимать. О своем таланте художника я – даже тогда еще лишь шестилетняя, — была адекватного мнения, рисовала я без малейшей цели потрясти кого-нибудь и чьей-нибудь похвалы не преследовала. Услышанная правда не показалась мне обидной, но почему-то же считалось – это прекрасно ощущалось по поведению взрослых – что она должна обижать.

Я испытала свой первый детский когнитивный диссонанс.

Мужчина взял чистый лист бумаги и простой карандаш. Не говоря ни слова, он сел за стол и начал методично штриховать. Я наблюдала за ним со злорадным ожиданием, когда же мне представится возможность оценить придирчивым взглядом результат его работы. Я предвкушала, как он «облажается», и его каракули окажутся ничуть не лучше моих, и как он, посрамленный, наконец, уйдет заниматься своими делами и освободит мне мой стул. А он штриховал и штриховал, наверное, минут десять-пятнадцать, мне же казалось, что прошло не меньше часа, одним единственным простым карандашом, где-то делая более жирные, черные штрихи, где-то создавая совсем прозрачные, чуть сероватые  жемчужные полутени. Это казалось настоящим волшебством, и до того самого момента, когда был нанесен последний штрих, оставалось непонятным, что же выйдет из-под такого умелого и послушного пальцам карандаша.

Так же ни слова не говоря, он протянул мне свою готовую работу. Мне очень хотелось отомстить ему и сказать, что совсем и некрасиво у него получилось. Но дело было в том, что получилось у него, наверняка, самоучки, не просто красиво, а очень красиво. Он нарисовал мне волка из «Ну, погоди!» У волка был влажно блестящий черный шарик носа с белым пятнышком-бликом, и он улыбался – не насмешливо, не торжествуя победно, а как бы подмигивая – ну, что скажешь?

И я не сказала, что рисунок плох. Мне как-то все же удалось разделить эти две вещи: обиду от несоответствия художника моим представлениям о добре и зле, и удовольствие, которое мне доставила его по-настоящему хорошая работа. Я наступила на горло своему детскому упрямству. Я не похвалила рисунок тоже. Но, по крайней мере, и не выбросила, хотя сначала меня и подмывало сделать это. Волк мне очень нравился, он был невероятно обаятельный, и было совершенно очевидно, что художник рисовал его с огромной симпатией.

Не дожидаясь благодарности, рабочий ушел, оставив меня с моим диссонансом один на один.

_______________________

Когда мне приходилось рассказывать друзьям о своем любимом дяде, я всегда оставалась немного недовольна своими описаниями: мне никак не удавалось найти нужного определения, чтобы максимально точно передать мое отношение к нему. Он всегда прекрасно выглядел, сухощавый, подтянутый, с хорошей мускулатурой, со щегольски уложенными волосами и красивыми рубашками, которые он носит с закатанными рукавами и двумя расстегнутыми верхними пуговицами. Он настоящий красавчик, и я всегда обожала его. К тому же у него прекрасное чувство юмора. Если дядя открывал рот и не произносил какой-нибудь ироничной и по-настоящему смешной формулировки в адрес кого или чего-либо, это вызывало недоумение и легкое чувство неузнавания.

Одобрительно посмеиваясь, он рассказывал, как его знакомые рыбаки, — настоящие рыбаки, такие, которые не забывают водку, отправляясь на рыбалку, — возвращались под утро с озера и нечаянно съехали с дороги в кювет в небольшое болотце. Сидевший на пассажирском сиденье товарищ даже не проснулся, водитель же выбрался из салона машины и, видимо, собираясь с мыслями, как быть дальше, в задумчивости начал стаскивать с крыши автомобиля стебли и цветы кувшинок, которых набралось охапок. Мимо на работу на завод шла одна из работниц, с удивлением поглядывающая в сторону болотца с потревоженными какающими лягушками.

— Что смотришь? Не видишь – букеты собираю! Хочешь, подарю? — не растерялся стоящий по колено в воде находчивый рыбак.

Так же снисходительно посмеиваясь над самим собой, дядя рассказывал, как однажды сам собирался на рыбалку и решил накопать червей. Отправился он в супружнин огородик – дело было весной – и перекопал трудолюбиво, старательно, все грядки с только что посаженной морковочкой и свеколкой… Он говорил, что – честно! — не знал о том, что грядки уже засеяны…

За столом сидели гости, как зайцы, и осуждающе чмокали и качали головами – ты находишь это смешным? А я, малодушная, трусливая предательница, кусала губы и давилась проглоченным смехом. Раньше был дед, сам любитель подобных историй, человек-гора, человек-толпа, человек-солнце, вокруг которого вращалась семья-галактика. Его с его космической харизмой упрекать в чем-либо никто не осмеливался: язвительный, он мастерски умел не оскорбительно, но припекало, «отшутить» любого желающего рассказать ему о добре и зле. Когда его не стало, дядя оказался в одиночестве, но почему-то не прекратил попыток рассказывать свои вызывающие всеобщее негодование хулиганские истории: видимо, по привычке, а может, действительно уже не тревожась о соседском мнении о нем.

А потом оно нашлось – это удачное, такое обрадовавшее меня сравнение, описывающее дядю наиболее точно. На старых, студенческих фотографиях он, со своими длинными до плеч волосами, в своих джинсовых клешах, с гитарой, неизменной ироничной полуулыбкой и дымящейся сигаретой между пальцев, — он был… как волк из «Ну, погоди!»

_______________________

Задуматься о том, почему я не люблю советские мультики – самое святое, «старыедобрые», — меня заставила коллега по работе, почему-то вдруг как-то озвучившая «капитаноочевидную» максиму: вот «у них там» мультики ни в какое сравнение с нашими не идут. Я не согласилась с ней: во-первых, это неправда, «там у них» предостаточно великолепных мультфильмов. А во-вторых, с чего и когда возникло это убеждение, что наши мультики добрые?

Пересматривая «Ну, погоди!» с детьми уже взрослой, я испытывала острое, все нарастающее недовольство. Волк в мультике умеет садиться на шпагат, что говорит о неплохой физической подготовке, подтягивается на турнике, прекрасно танцует танго, любит музыку, играет на гитаре, фигурно катается на коньках, умеет управлять самыми разными транспортными средствами, начиная от автомобиля, и заканчивая катком для укладки асфальта. Он интересно и стильно одет, он делает ультрамодные прически: да он красавчик! Он интересная, разносторонняя личность.

Заяц… Заяц поливает цветы на балконе… Заяц гуляет с шариком и барабаном на шее по тенистым аллеям парка… Заяц говорит «ой-ей!» и хихикает. Заяц инфантилен, он всегда ведомый, он зауряден. Заяц — посредственность. Он раз за разом одерживает победу, но не благодаря своей ловкости, находчивости или талантам, а потому что за него все вокруг и даже почему-то сама вселенная. Даже «их там» «Том и Джерри» почему-то не кажется таким кровожадным, и глуповатому и действительно склочному, подловатому коту перепадает от смекалистого мышонка всегда за дело. В случае с волком снова и снова наказанной оказывается яркая индивидуальность, — за яркость и индивидуальность, за ироничность, стеб и за свойственные каждому извинительные, а зачастую даже и очень симпатичные чудачества и необычности.

Добрый мультик?

Всем нравится волк. Но все на стороне зайца.

Поэтому я не люблю советские мультики. За то, что они заставляют меня любить то, что мне совсем не нравится. За то, что представленное в них как абсолютное добро, добром является далеко не всегда и не для всех, как и не всякое зло – злом. И не всегда то, что не общепринятое добро – зло. Иногда это просто другое добро.

А каракули становятся каракулями не от того, что их кто-то каракулями назовет.

_______________________

Дядя всегда любил как-нибудь поддеть меня. Словно заговорщицки подмигивал: «Давай к нам! У нас веселей!» А я смотрела на него растерянным взглядом, и, как ни напрягалась,  как ни злилась на себя, ответить ему в тон достойной шуткой мне часто не удавалось. Потому что я больше переживала о том, как бы не обнаружилось, насколько мала мне с трудом натянутая, трещащая по всем швам заячья шкурка...

Уж больно убедительно корчился публично поротый волк в добрых мультиках, на которых ты вырос.

Срочные новости в нашем Telegram