У меня нет мечты

— У меня нет мечты, — говорит она. Она — это моя лучшая школьная подружка. — У меня нет смысла в жизни. Я иногда спрашиваю у своего мужа: у тебя есть цель в жизни? Он отвечает: конечно, поставить детей на ноги. Я ему говорю, что это все понятно, детей на ноги, но ты сам – ты хочешь чего-нибудь? У тебя есть мечта?

Она, как обычно, дотянула до последнего и выбралась ко мне в гости уже в самом конце моих традиционных летних каникул в родном городке. Перед отъездом меня традиционно начинают разрывать на части: прощаться и собирать всем миром в дорогу, пытаясь всучить с собой побольше помидор, огурцов, компотов и прочих самодельных разносолов. Я слушаю ее, стоя у зеркала: я крашу ресницы, собираясь в очередные гости к одной из многочисленных тетушек. Она наблюдает за мной, стоя рядом и подпирая стену.

Это она учила меня целоваться в восьмом классе. У этого самого зеркала. К тому времени она уже была человеком знающим: на стройке у дома они большой компанией играли в бутылочку на поцелуи. Первоначально-неискреннее «Фууу!..» сменилось щекотно-любопытным «Ну и как?» с последующим переходом в азартно-обмирающее от страха «А покажи!»

Она поставила стул перед зеркалом, усадила меня на колени и, ругаясь и пытаясь прекратить мои глупые истеричные смешки, принялась инструктировать, и была такой взрослой, такой уверенной в себе и спокойной…

Не знаю, пригодились ли мне полученные тогда знания? Или и без них обошлось бы? Вспоминая об этом, я непроизвольно улыбаюсь, и замечаю, что улыбается и она. По ее глазам я вижу, что она прекрасно понимает, что вызвало мою улыбку.

— Я даже не знаю, что мне нравится. Муж обожает турпоходы. Они большой компанией собираются, и — дождь ли, не дождь ли, — идут, с палатками, с котелками, на несколько дней. Он сам не свой. Меня зовет с собой всегда, но я как подумаю – в кустах под дождем… неее… Это не мое. Но когда он уходит, я стою на балконе, курю и плачу. Ему там хорошо без меня. А мне одиноко, скучно и плохо. Я понимаю, что я сама отказалась идти с ним. Но мне хотелось бы, чтобы, раз мне это не нравится и я никуда не иду, то чтоб и никому это не нравилось и  никто никуда не ходил!

Она смеется, в ней это, в общем-то, сохранилось: способность иронизировать над собой и уметь признаваться в том, в чем редко кто отважится признаться, и делать свои признания так, что это вызывает расположение и теплоту, а не осуждение.

__________________

В школе мы с ней засмотрели до дыр кино «Американский ниндзя» с Майклом Дудиковым. Мы мечтали тоже научиться вот так ловко перепрыгивать через высокие заборы, вскарабкиваться на стены, садиться на шпагат и спасать человечество. У нас даже был «Клуб ниндзя»: втроем с еще одной подружкой мы украсили чердак строящейся дедовой бани листами бумаги с изображенными на них иероглифами, увиденными в кино, и там занимались растяжкой. Там же валялись гантели, эспандер и настоящие, невесть откуда взявшиеся нунчаки.

Больше всего в фильме нам нравился эпизод, в котором главная героиня падает с высокого моста в реку, а ловкий ниндзя бросается следом и спасает ее. Нам тоже очень хотелось быть спасенными когда-нибудь кем-нибудь таким же… прыгучим. Однажды мы сели на велики и отправились за город, на берег реки, где был чудесный мостик, и прямо в одежде, как в кино, спрыгнули в ледяную воду: был конец апреля.

Но холода почему-то не чувствовалось. Происходило что-то поважнее. Происходило почти то, о чем ты мечтал. «Почти» потому, что нас никто, конечно же, спасать не бросился, но половина-то сказочной фантазии осуществилась! Мы были в одежде в воде, а фрагмент со спасением уже можно было просто «домечтать»…

А потом, мокрые, через весь городок, неслись на великах назад домой, торопясь успеть до возвращения с работы мамы: чтобы не пришлось объяснять причину агрегатного состояния нашей одежды. Успели. И даже заболели, что самое удивительное.

__________________

— Я не люблю свою работу. Нет, я не жалуюсь, ты не подумай! У меня все хорошо. И денег нам хватает. Но по утрам я просыпаюсь и мне хочется плакать. Настолько я не хочу идти на свою работу…Я не чувствую себя счастливой. Я не знаю, чего бы я могла сильно захотеть. Что понравилось бы мне. Я даже пить не могу. У меня болит желудок. Когда мы ходим с мужем на свадьбы или дни рождения, он там всех перепьет, переест и перетанцует. И ничего ему не делается! Я смотрю на него и думаю – хоть бы тебя вытошнило хоть раз! А я от чайной ложки вина три дня болеть буду… Не, ну, правда, что ты ржешь? Ну, где справедливость?

Она почти не изменилась за без малого два десятка лет. Так и весит свои едва пятьдесят. И также не бережно относится к своим удивительного медового оттенка волосам: стрижет их, красит в разные цвета. Все так же почти не пользуется косметикой. И так же прячется от родителей, когда курит, и «зажевывает» запах сигарет сосновыми иголками. Я не удивилась бы, если бы узнала, что ее мама не догадывается, что дочь курит с того самого восьмого класса, когда мы с ней пробовали свою первую, украденную у отца, сигарету.

А еще тогда, полжизни назад, мы мечтали научиться танцевать танго. Так, как Шварценеггер в «Правдивой лжи» Мы снова и снова перематывали кассету в начало эпизода, в котором герои фильма танцуют с розой, зажатой в зубах, и снова и снова пытались повторить все эти фантастически красивые жесты, резкие движения, осанку и повороты головы. Зажав в зубах искусственную желтую розу из вазы на журнальном столике, мы по очереди «вели» друг дружку, пока однажды, сбившись со счета, не «ушли в прогиб» одновременно обе… звякнули, подпрыгнув от сотрясения, хрустали за стеклянными дверцами секции… Она ударилась сильнее и дулась на меня какое-то время: она утверждала, что была  моя очередь быть «партнером» и «опрокидывать» «партнершу».

__________________

— Мои девчонки ходят на карате. Их тренер каждый раз, когда видит меня, смеется: мол, когда я сама уже приду на белый пояс минимум сдавать? Да ну, о чем ты! Какое карате… нет времени. Денег. Да и куда я пойду, ай, нет, ну о чем ты говоришь, смеешься, что ли!

Мы начинаем потихоньку прощаться, я по традиции иду ее провожать. Раньше мы, не в силах расстаться, могли так провожать друг друга по очереди по несколько раз. Я доведу ее до самого дома, потом она начинает меня провожать – до самого дома…

Во дворе стоит мой белорусский велосипед, дешевенький «Аист» — такой же, как тогда. Я жалуюсь ей, что уже четвертый раз за лето пришлось поменять заднее колесо – отец говорит, что «это барахло» не выдерживает нашего общего веса: мы катаемся на велике втроем, сын в кресле на раме, дочка сзади на багажнике. «Да ну, что за ерунда, мы же тоже ездили втроем, а мы же уже здоровые были!», — она гладит руль украшенного искусственными подсолнухами велосипеда, и смотрит на него с невыразимой нежностью и ностальгией.

Я тоже помню это очень хорошо. Ее шумное тяжелое дыхание прямо у уха, выдыхаемый воздух вдоль виска и ее лицо совсем рядом, хотя я, скрючившись на неудобной раме, изо всех сил стараюсь отклоняться как можно дальше в сторону, чтобы не мешать обзору дороги, не загораживать его собой. Велосипед натужно взбирается по тротуару в горку, она с усилием давит на педали, вцепившись в руль и наклоняясь вперед, чтобы вложить в работу мышц массу всего своего тщедушного тринадцатилетнего тела. Я словно в кольце: с трех сторон ее «полуобъятие», потоки влажного тепла в спину от ее напряженно работающего тела, спереди руль велосипеда. Можно было, конечно, и вскатить велосипед под горку, но слезать с велика, а потом снова рассаживаться на нем, казалось более утомительным мероприятием, чем вот так, поднатужившись, попытаться взъехать с тройной ношей.

— Тогда было так хорошо. Постоянно было хорошо. Просто так.

Каждый день целый день было хорошо. Когда мы прятались в шкафу в классе, прогуливая контрольную по математике, наблюдая за ничего не подозревающей учительницей в джинсовой мини-юбке сквозь щель между дверцами. Когда они с моим братом, как лошади, носились по свежевымытым мною полам, нарушая красоту и идеальную ровность разглаженной мною коровой дорожки, а я хлестала их оказавшимся в руках только что выбитым на заборе ковриком. Когда я читала свои первые рассказы – конечно, про любовь, вампиров, луну и замки. Когда я снова и снова просила ее сыграть мне на аккордеоне собачий вальс – она, кажется, так ничего больше играть и не научилась в ненавидимой «музыкалке» на пять лет… Когда мы завивали друг другу волосы при помощи плойки, собираясь на школьные дискотеки. Когда играли на приставке в «тетрис» и в «танчики».

__________________

Я так хочу обнять ее. Сильно-сильно. Но я не обнимаю ее. Потому что на самом деле мне хочется обнять не ее, а ту тринадцатилетнюю мою лучшую школьную подружку, которую она так напоминает, но все же это уже не она. И обнять ее хочу не я, а та девочка-подросток из того волшебного времени, когда было хорошо, когда так многое нравилось, так много хотелось и так о многом мечталось. Когда верилось – что – вот-вот, и все будет как в кино, только по-настоящему.

Так получилось, что мы с ней рассорились тогда. Я перешла в другую школу, и мы потеряли друг друга из виду. А потом возобновили отношения много-много лет спустя.

Если бы мы с ней познакомились уже взрослыми, может, мы и не подружились бы вовсе. Сейчас мы чужие друг другу. Слишком много времени прошло, слишком многое случилось за это время. Был университет (у нее с ее «академками» по причине рождения детей и «бросаниями» — «восстанавливаниями» процесс обучения растянулся настолько, что получение диплома она праздновала вместе с десятилетним юбилеем своего студенчества)  Было замужество, дети. Встречаясь, сейчас мы рассказываем друг другу о том, что происходит в наших сегодняшних взрослых жизнях. Но на самом деле нам обеим это не так интересно и встречаемся мы не за этим. А затем, что гладить руль велосипеда, понимая, о чем улыбается каждая, мы можем только в компании друг друга.

Жизнь оказалась совсем не похожей на кино. В ней крайне редки падения в воду, счастливые спасения и случайные танго. Да и твоя готовность спасать человечество человечеству как-то не особо пригодилась… Но… на шпагат почему бы не сеть?

Елена Литвин