Частное мнение

Бывший политзаключенный о подвалах «Крестов», страхах и шизофрении

Об этом не принято говорить вслух, это это было, есть и, к сожалению, кажется, что будет еще долго. Потому что в нашем обществе пока не умеют быть терпимыми к тем, кто не такой, как все, кто придерживается других взглядов. Их не пытаются выслушать, от них предпочитают избавляться, убирать подальше от людей. Бывший политзаключенный Олег откровенно рассказал нам, как ему поставили «диссидентский диагноз», что ему пришлось пережить в знаменитых «Крестах», почему он больше не занимается политикой и считает, что его России больше нет:

В советскую власть как в некий идеальный государственный строй я не верил еще в школе. Не ходил на комсомольские собрания, игнорировал первомайские демонстрации и прочее, из-за чего в школу неоднократно вызывали мою маму. К счастью, она всегда была на моей стороне, потому что сама прекрасно все понимала. Навязываемый в те годы атеизм тоже не признавал: с юности был агностиком и считал, что наш мир создан неким Высшим Разумом. За такую «ересь», как вера в Бога (пусть даже абстрактного), в советской школе тоже хорошо попадало.

В первый год моей учебы в Ленинградском университете мы с друзьями создали что-то вроде антисоветской организации. Вроде бы ничего криминального не делали, но люди из «органов» пришли и объяснили, что думать вместе (тем более химикам), — это уголовное преступление. Причем уголовное — в прямом смысле: официально мне предъявили обвинение в хранении взрывчатых веществ — никакой политики, что вы! Кусок тротила весом 90 г, выковырянный поисковиками-любителями из неразорвавшегося снаряда времен Второй мировой войны и подаренный мне в качестве сувенира, послужил предметом обвинения.

Так в 1984 году я оказался в тюрьме ленинградского КГБ — в Большом доме, как его называли питерцы, а может, называют и сейчас. Следствие было похоже на цирк: «Рассказывай, кого хотел взорвать»! Вопрос: «Чем? Этим ископаемым минералом»? Ответ: «Можно привязать детонатор веревкой и кинуть куда-нибудь, в детский сад, например»! Вот так, на полном серьезе: ни с того, ни с сего привязать веревкой и кинуть… в детский сад! Примерно через месяц мне надоело это шоу, и я решил, как говорят зэки, «закосить под дурика». Когда на очередном допросе мне предъявили для опознания изъятые у меня реактивы, я проглотил содержимое банки, на которой красовалась этикетка с формулой соли трехвалентного мышьяка. Что там у меня хранилось — уже не помню, но не мышьяк, это точно.

Дальше — больница, потом психиатрическая экспертиза, «диссидентский диагноз» — вялотекущая шизофрения (суть его в том, что человек вроде как здоров, а в то же время вроде как бы болен), перевод в знаменитую питерскую тюрьму «Кресты», где я и дожидался суда.

Представляете далекого от преступного мира молодого человека, вошедшего в камеру, где сидят матерые уголовники? Но черт оказался не так страшен, как его малюют: поздоровались, спросили, по какой статье, откуда к нам? С Литейного, 4? Неужто политический?! В те времена уголовники уважали политических, ибо видели изнанку советской системы — которой не знают те, кто сейчас тоскует по «счастливому совку».

Вот там, в подвале «Крестов», в отделении признанных невменяемыми преступников я и узнал, что такое советская психиатрия: по распоряжению начальника отделения Крылова, носившего характерную кличку Садист, мне вкололи нейролептик с романтическим названием «Модитен депо». В малых дозах этим лечат галлюцинирующих психов, а в лошадиных — наказывают тех, кто, что называется, не пришелся ко двору.

Представьте себе, что ваше тело перестало подчиняться мозгу и начало заниматься самоистязанием: руки и ноги начинает выкручивать в суставах чуть не до вывихов, голова стремится повернуться лицом назад — на все 180 градусов, нижняя челюсть пытается укусить ухо... Представили? И это постоянно, сутками, почти месяц! Такого ада я не испытывал ни до, ни после. К счастью, потом оставили в покое: доктор Садист счел этого достаточным и больше не трогал.

Дальнейшая жизнь в «Крестах» протекала однообразно: мы играли в шахматы и нарды, сделанные из тюремного хлеба, травили байки, иногда ссорились — но никогда не дрались. Зачем? Общая еда, общая камера — что, по большому счету, делить? Кормили нас тогда на 1 рубль 01 копейку в день — это типа больных. Дневной рацион «здоровых» зэков стоил всего 33 копейки.

А еще мы держали в камере кошек! Однажды в крохотное полуподвальное окошко заглянул бездомный котенок, и мы его приманили. Со временем он превратился в шикарную черную кошку Люську, вальяжно возлежащую на нарах, которая отлично знала, когда в камеру приносят еду, и загодя начинала истошно мяукать. Каждый из нас отдавал ей часть своего пайка. А потом появились и кошка Муся с котенком Юлькой. Кстати, надзиратели не возражали: кошки так кошки, хотите — кормите.

После суда (который, к слову, проходил без моего участия) последовал этап в «Арсеналку» — психбольницу для особо опасных преступников. Там сидели разные люди: от диссидентов, осужденных за «антисоветскую пропаганду», до серийных убийц. Но я после «Крестов» уже ко всему привык и никого не боялся.

Вообще, советских «сидельцев» я бы разделил на четыре категории: 40% — случайные люди. Вышел из дома, повернул направо или налево — совершил преступление (в драку ввязался, например). Или совершил ДТП. Другие 40% — преступники «по судьбе»: трудное детство, родители-алкоголики; в тринадцать начал воровать, в четырнадцать сел в тюрьму. Потом вышел, а на воле никому не нужен: на работу с «тюремной справкой» не берут, без работы тоже нельзя — статья за «тунеядство»! Ну, и пошло-поехало, как в кино: украл — выпил — в тюрьму. 10% — профессионалы. Элита преступного мира. Мошенники, воры, грабители — те, кто криминалом только и живет и не планирует менять профессию. Последние 10% — человеческие отбросы, подонки, для которых вообще не существует грани между добром и злом. Самая презираемая часть тюремного общества.

Что до «лечения» — в «Арсеналке» было примерно то же, что и в «Крестах»: месяц жесткого пресса передозом всякой гадости, от которой падаешь в обморок. Потом — свободен, живи, как можешь: реабилитационное отделение, дворик с клумбами. Кстати, сосед по камере подбил заняться бегом на прогулке — и бегали. Периметр дворика — 100 метров, наматывали по 100 кругов за час. Недавно списался с ним в Сети: ему уже за 60 и он сверхмарафоны бегает — неоднократный призер, чемпион… Вот что значит привычка!

Как я освободился? На дворе был 87-й год, в стране полным ходом шла перестройка. «Арсеналка» в панике сбрасывала балласт: диссидентов, инвалидов, заколотых грязными шприцами до гангрены с последующей ампутацией ног, «прибалтов» (заключенных из Литвы, Латвии и Эстонии), «откосивших» за взятку от «расстрельной» статьи бандитов и убийц. Всех срочным порядком «выписывали» — нет, не на свободу. В обычные психбольницы для дальнейшего лечения. Последние два месяца заключения провел в карельском дурдоме в Матросах. Вот уж, отстойник тогда был — хуже некуда. Нет, там не прессовали, но атмосфера, отношение… даже вспоминать не хочется. Сидя там, «Арсеналку» сто раз поминал добрым словом.

После освобождения, в конце 80-х, участвовал в демократическом движении, в его радикальном крыле. Это была не партия, а объединение людей сходных убеждений, и наша цель состояла в том, чтобы окончательно расшатать фундамент советской системы, добиться отмены монополии КПСС на власть, парламентаризма, свободы выборов. В своей деятельности мы руководствовались положениями Всеобщей Декларации прав человека. Мы расклеивали листовки, выступали на митингах, вели агитационную работу. Мы пробивали некую стену, нарушали запреты, переходили и расширяли границы дозволенного, своим примером доказывали, что за свои права можно и нужно бороться.

Почему я больше не занимаюсь политикой? А зачем? Для кого? Для тех, кто в 2000-м променял свободу на мнимую стабильность? Ну, и где теперь их «стабильность»? Кризис, чудовищная коррупция и столь же чудовищное бесправие — вот все, что они получили.

В начале девяностых я чувствовал себя гражданином пусть не богатой, но свободной страны. Я ощущал себя россиянином, я любил свою родину. А сейчас моей России больше нет. И этот народ — уже не мой народ. Пусть некий губернатор грозится превратить США в радиоактивный пепел — мне уже безразлично. Хотите продажных депутатов — пожалуйста. Вам не нужны свободные выборы — ради Бога!

К сожалению, я не имею возможности уехать из страны, потому ушел во «внутреннюю» эмиграцию: в свой собственный мир. У меня есть семья и работа в коммерческой фирме, где с государством контактирует только бухгалтерия и где в кабинете директора не висят портреты первых лиц государства. Отпуск стараюсь проводить в Европе, чтобы хотя бы немного пожить в свободном мире, среди нормальных людей.

В прежние времена Карелия отличалась от Москвы и Санкт-Петербурга тем, что в здешнем правительстве не было «драконов», которым надо приносить жертву. Власть могла быть трусливой, вороватой, приспособленческой, но не кровожадной. А теперь она требует крови. Когда было такое, чтобы сажали политических противников, тем более женщин, да еще по сфабрикованным делам?! Недавно в Петрозаводске цинично отменили выборы мэра. Так вот, «назначенный» мэр, по моему мнению, — это не мэр, это обер-полицмейстер. Хотите батогов? Пожалуйста!

Сейчас в России появились новые политзаключенные, потому что граждане этого государства выбрали для себя участь униженных, бесправных людей. А потому тех немногих, кто способен выступить против, создать оппозицию, поднять голову, будут жестоко преследовать. У власти развязаны руки, и это допустил сам народ.

Срочные новости в нашем Telegram