Личный опыт

"Бабка чуть ли не молилась на финских оккупантов, а когда пришли наши, в сердцах плюнула: «Черт принес!» Другой взгляд на войну

Лидия Васильевна Гулина (Курникова) родилась в 1927 году в вепсском селе Шелтозеро. Сейчас ее уже нет в живых, а историю про войну и эвакуацию она рассказывала своей племяннице.

Сначала немного расскажу о жизни нашей деревни до войны. В Шелтозере все знали друг друга: у кого какой характер, что происходит в семьях. Как говорила мне мама, если девушку выдавали замуж, то вспоминали всю родню жениха — не было ли скандалистов, воров, пьяниц. А если в одном конце села что-то случалось, то об этом тут же узнавали и на другом. Мама говорила, что когда ее пришли сватать, отца не было дома — он еще не пришел с работы. И пока он возвращался, то слышал от каждого встречного: «Пока ты, Васька, домой топаешь, Любку-то уже просватали!» И он так разозлился, что накричал на жену, да и на сидевших в доме сватов, мол, что решаете такие важные дела без хозяина. Но потом они помирились, и маму выдали замуж именно за этого парня.

К сожалению, мой отец трагически погиб, когда старшей сестре было пять лет, а мне три года. Хотя мама осталась молодой вдовой, замуж так больше и не вышла. Как и многие сельские женщины того времени, она была неграмотной, но пришлось выучиться писать, читать и научиться хорошо считать, потому что подруга помогла ей устроиться на работу в магазин, в котором после 30-х годов появились и незнакомые, непривычные для вепсов продукты, такие, как, например, огурцы.

Диковинные овощи в деревне стали сажать спецпереселенцы. Местное население гадало, что это такое, и кто-то, то ли по незнанию (перепутав с лимонами), то ли, желая пошутить, сказал, что «вот с этим» пью чай, кидают туда, чтобы было вкуснее. Мама рассказывала, что все так и сделали, попробовали и ничего не поняли. Только потом уже узнали, что такое огурцы! Из скотины держали коров, баранов и овец, а вот коз, свиней и кур почему-то нет: возможно, из-за климата?

Мы с сестрой Аней до школы не знали русского языка, только вепсский, хотя многие слова были заимствованы из русского. Язык выучили в школе и владели уже двумя, хотя дома и с подругами, знакомыми говорили только на вепсском. Когда я была уже взрослой, племянница спросила меня, на каком языке я думаю, и только тогда я с удивлением поняла, что то на одном, то на другом. Конечно, со временем вепсский ушел на второй план, тем более что я всю жизнь проработала учителем русского языка и литературы.

Война для нас, как и для всех, началась неожиданно: сначала мы не поверили. Да и жили-то все-таки на отшибе, мало знали о том, что творится в мире. Какая может быть война? Но уже на следующий день многие жители подавали заявления с просьбой отправить их на фронт. А через какое-то время не подлежащим призыву в армию жителям было предложено уехать в эвакуацию. Причем, насколько я помню, насильно никто не заставлял, но агитация была большая.

Моя сестра, которой в ту пору было семнадцать лет, категорически отказывалась покидать Карелию, говорила: «Я от войны не убегу!» Сказала, что пойдет в партизанский отряд, нашла какого-то командира, а он посмотрел на нее и ответил: «Иди-ка ты, девочка, домой!» Так мы и уехали все вместе в Кировскую область, и я не могу сказать, почему было принято такое решение. Мне только исполнилось пятнадцать лет, и я не задавалась этим вопросом: надо значит надо. Я так и не догадалась потом поинтересоваться этим у мамы, помню только, что она не раз говорила, что лучше бы мы остались. Она, конечно, переживала, что станет с домом и оставшимся в нем, пусть и скромным имуществом.

В эвакуации нас определили в село и поселили в местной семье. Эти люди сперва были очень недовольны, а потом привыкли, и моя мама дружила с хозяйкой, а я — с ее дочерьми. Вообще, в городах эвакуированных принимали хорошо, а вот в сельской местности — хуже. Бывало, что в дома колхозников приезжих заселяли с милицией, потому что не хотели пускать. Мама работала в поле, а Аня сортировала письма на почте. Разносить почту ей не давали, потому что там были похоронки, и старшие женщины говорили: «Молодая еще, успеешь насмотреться на горе». Но она все равно видела эти серые конверты и даже много лет спустя после войны вспоминала об этом.

Вместе с хозяйкой, тетей Наташей, и ее дочками Верой и Катей мы готовили и ели овощной суп (если сваренный на костях, то был настоящий праздник), кашу, чаще на воде, хотя бывало, что откуда-то приносили обрат. Помню, что любимым моим блюдом была загуста (слышала, что где-то ее называли заварухой) — заваренная водой мука. Я мечтала, что вот закончится война и тогда я точно я досыта наемся загусты! Однако именно после войны я поняла, какая же это была невкусная еда! Что-то получше можно было достать на рынке — люди выменивали на продукты одежду, вещи. Но нам нечего было менять: с собой взяли только самое необходимое.

Нам выдавали хлебные пайки, причем семьям военнослужащих существенно больше, чем нам. Однажды, когда в доме было мало еды, я сильно проголодалась и, вернувшись домой из школы, не заметила, как съела весь оставшийся хлеб. Хотела-то только чуть-чуть, но вот так получилось. Когда пришла сестра и увидела это, то отвесила мне подзатыльник и воскликнула: «Ты, Лидка, совсем совесть потеряла — всех объела!» Когда же вернулась мама, то я заплакала, но она погладила меня по голове и сказала только: «Главное, что хозяйский паек не тронула». И больше уж я так не поступала.

В эвакуации было много тогда казавшихся мне странными случаев, связанных с голодом. Расскажу один из них. По соседству жила женщина со старенькой матерью и тремя детьми. И вот однажды вечером ее насмерть сбил самосвал. За рулем машины тоже была женщина: тогда многие представительницы слабого пола выполняли мужскую работу. Я была уверена, что ее посадят в тюрьму; может, так бы и вышло, но бабушка Зина плакала и просила, чтобы этого не делали, говорила «она ведь не убила, она же не нарочно», что меня очень удивило: ведь эта женщина оставила ее внуков сиротами! Старушке предлагали отдать детей в детский дом, но она не согласилась. А та женщина-водитель потом все время носила им продукты: картошку, муку, крупу, молоко, овощи, даже мясо и сладости. Где-то, видимо, доставала. И бабушка Зина говорила: «Кормилица ты наша!»

Мы вязали носки и варежки для бойцов, шили кисеты. Я старалась, да способности к такой работе и терпение у меня были. А вот сестра рукодельничать не любила, и однажды у нее получился такой кривой носок, что я не выдержала и рассмеялась. Мама строго спросила: «Что это?» Аня с досадой ответила: «Да какая разница, все равно в сапогах не видно!» Мама рассердилась: «Я покажу тебе, в сапогах не видно! Своему ухажеру бы ты такие носки связала, что бы он подумал? А другой боец чем хуже? А ну-ка распускай и вяжи снова».

Сестра до войны нравилась одному мальчику; он был чуть старше нее, ушел на фронт и всю войну ей писал. Она очень ждала этих писем. В последнем были такие строки: «Мы стоим в лесах Австрии. Как же я надеюсь, что скоро все закончится!» Больше от него не было писем, и похоронка родным тоже не пришла. Никакие поиски в архивах ничего не дали. И Анна всегда вспоминала Валю Пирогова — свою первую любовь. К слову, замуж она вышла за мужчину, которого тоже звали Валентином.

Были в селе и развлечения, например, сборища молодежи, которые назывались «ягодиночка». Там плясали и пели частушки. Мне очень хотелось туда пойти, но мама не отпускала: потому что на «ягодиночках» исполнялись и матерные частушки. А Аня, конечно же, убегала. Когда мама ругала сестру, я всегда назидательно бубнила: «Вот, вот, не надо так делать». А Аня потом говорила мне втихаря: «Я тебя, Лидка, сейчас как тресну!» Может, показаться, что я рассказываю про сестру в негативном смысле, но это в юности она, в отличие от меня, была не слишком послушная, шебутная, а после мы с ней всю жизнь были очень близки и всегда поддерживали друг друга.

В эвакуации мы в основном говорили по-русски, чтобы никого не смущать. О вепсах в Кировской области вообще никто не слышал. Был смешной случай: в нашем языке нет категории рода, потому в русском мама часто их путала. Однажды в дом залетела большая муха, и мама крикнула сестре: «Вот он летит, вот он летит, надо его сбить!» Тетя Наташа, которая находилась в соседней комнате, страшно перепугалась: подумала, что вражеский самолет откуда-то в село залетел!

Война была и далеко, и близко от нас. Она была в похоронках, в сводках Информбюро. Когда передавали сводку, мы все застывали и не дышали. Я не умела молиться, но что-то такое повторяла про себя, умоляя, чтобы передали, что наши наступают, что потери невелики. Если этого не происходило, то я весь день ходила понурая, не хотела учить уроки, отвечать в классе, и так было со многими. Такая тяжесть на душе была, не передать! Хотелось просто молчать, не двигаться, и я сидела, представляя кровавые поля, думая о том, что такое смерть и сильно тоскуя по дому. И все так-таки, несмотря ни на что, все мы верили, что победа будет за нами!

Когда финны покинули Карелию, мы вернулись домой. Наш дом стоял целый, и даже обстановка внутри сохранилась. В эвакуации мама очень огорчалась, что пришлось оставить у дальней родни, которая не уезжала, зингеровскую швейную машинку: на ней она шила нам одежду. Но машинка не пропала: сейчас она хранится в семье сестры и даже находится в рабочем состоянии. А так в деревне перед приходом финнов многое сожгли, чтобы не досталось оккупантам. Но финнам-то это и не было нужно, а вот своим бы пригодилось.

Те, кто не уехал в эвакуацию, говорили, что финны вепсов не трогали, потому что считали родственным народом. Не обижали, выдавали продуктовые карточки, строго пресекали воровство. Расскажу два совершенно непатриотических случая. Одна старушка, не имевшая родни, до войны жила очень бедно. Еды было мало, дом, как и она сама, пришел в дряхлость, изгороди покосились.

Появились финны и отремонтировали бабке дом, поставили новую изгородь, регулярно снабжали ее продуктами. Она на них чуть не молилась, и когда пришли наши, плюнула в сердцах и сказала: «Черт принес!» А еще многие вепсские девушки ходили на танцы с финнами, вышли за них замуж, уехали с ними и остались в Финляндии. Мать одну из этих девушек долго третировали соседи, а она плакала со словами: «Вы думаете, я ее отпускала, не ругала? Все без толку было: любовь, говорит, и все».

У меня сложилось мнение, что война не слишком сильно изменила людей: кто каким был, таким и остался. Или же хорошие стали еще лучше, а плохие — хуже. Через несколько домов от нас жила женщина, тетя Настя. Муж у нее пропал без вести, и она осталась с пятью детьми: мал мала меньше. По закону ей не была положена пенсия за мужа, но назначили: то ли вышла какая-то ошибка, то ли кто-то ее пожалел. Колхозного заработка тети Насти не хватало на прокорм семьи, и пенсия выручала. А на другом конце деревни проживала тетка Мария, которая слыла до того склочной женщиной, что никто не хотел брать ее в свою бригаду. Вечно ей хотелось кому-то навредить.

Между Марией и тетей Настей не было никаких ссор, тем не менее Мария обратилась в соответствующие органы и донесла, что Анастасия незаконно получает пенсию за мужа, и той прекратили выплачивать деньги. Все в деревне осуждали тетю Машу, а она кричала: «А может, ее муж на сторону врага перешел!»

Тетя Настя с детьми голодали: малышня была недокормленной, тощей, от недоедания появились болячки по всему телу. Они собирали на полях оставшиеся после уборки колоски и мелкую картошку, летом и осенью ходили по ягоды и грибы, суп варили из какой-то травы. Ей помогали, конечно, но большинство населения тоже жило небогато. И при этом тетя Настя и слова не сказала той женщине, которая заставила ее детей голодать. А тетю Машу, насколько я знаю, никогда не терзала совесть.

Когда объявили о Победе, люди высыпали на улицу, пели, плясали, играли на гармошках: царило безумное веселье. И вместе с тем на глазах у всех были слезы. Победа принесла невероятное моральное облегчение, но поднимать хозяйство было нелегко: мужчин в селе осталось мало. Но как-то справлялись: воодушевление придавало сил. Восстановили клуб, отстроили коровник. Работали охотно и много.

Я окончила школу, и мама, которая долго была безграмотной, хотела, чтобы я училась дальше. Подруга узнала, что в Петрозаводске можно поступить в Педагогическое училище, и я поехала с ней, выучилась на учителя младших классов. Потом уже заочно окончила институт и стала преподавать русский язык и литературу. Вышла замуж. Очень любила свой предмет, любила детей (к сожалению, своих не было). Аня тоже уехала в город, работала сперва в типографии, потом — в бланочном издательстве.

Мама долгое время оставалась в деревне, пока не состарилась. Она прожила 86 лет. Войну вспоминать не любила, больше говорила о довоенных временах, рассказывала, как выходила замуж, какие обычаи были раньше у вепсов, смеялась над забавными случаями. Говорила и о том, как ей было тяжело растить нас одной.

Такова история одной-единственной маленькой семьи, которой довелось, пусть и не на фронте, не в ленинградской блокаде, не в концлагере и даже не в оккупации, но все же узнать, что такое война. Подобных историй очень много, но в каждой есть что-то свое, уникальное, а потому не стоит о них забывать. И пусть пережитая тем поколением война, которая с каждым годом удаляется все дальше и дальше, уходит в глубину ушедших времен, сохранится во всеобщей памяти человечества.

Срочные новости в нашем Telegram