«В 95% случаев рак можно вылечить, если попадешь к хорошему врачу, но для пациента это всегда лотерея...» Откровенное интервью онколога Андрея Павленко, который сам борется с раком
В марте 2018 года хирург-онколог Андрей Павленко, за 20 лет своего хирургического стажа в онкологии успешно прооперировавший около 2 тысяч человек, узнал, что у него самого агрессивная форма рака желудка. Он решил публично рассказывать о своей болезни в проекте «Жизнь человека». Проект стал победителем всероссийской премии «Headliner года». Андрей продолжает и работать, и бороться с болезнью. Он рассказал журналисту «Коммерсанта» о своем пути в медицину, о страшном диагнозе и ситуации в российском здравоохранении.
Про свою болезнь
Став онкологическим больным, Андрей Павленко по-прежнему оставался руководителем онкологического отделения крупной университетской клиники в Санкт-Петербурге. Но вдобавок к обычным обязанностям он начал вести блог, чтобы люди с аналогичным диагнозом знали обо всех осложнениях, которые могут их ожидать, и как с ними бороться. Он подробно рассказывает о своем лечении. В сентябре 2018 года после цикла из восьми химиотерапий, в результате которых опухоль уменьшилась более чем в два раза, Андрею Павленко была сделана операция. Врачи приняли решение полностью удалить желудок.
Я точно знал, как себя вести и что нужно делать. Приступ отчаяния если и был, то буквально несколько секунд. Я же врач и с диагнозом «рак» сталкиваюсь каждый день. Отношение ровным счетом никак не изменилось. Как правило, мы рекомендуем начинать делать скрининг, направленный на выявление бессимптомных опухолей, начиная с 40 лет. А мне на тот момент было 39.
Во мне сейчас присутствуют многие признаки депрессивного состояния, но они, скорее всего, связаны с болезнью. Это характерно для шестимесячного периода после окончания лечения, я сейчас нахожусь в глубокой эмоциональной яме. Я даже не ожидал такого эмоционального спада. Еще я похудел - за неделю скинул два килограмма. Это последствия такого интенсивного периода, в котором мне нельзя пока находиться, с восьми утра до двенадцати ночи я был активен. Был постоянно на ногах, так совпало.
Я никогда не был публичным человеком и не стремился к этому. Мне было очень сложно стать тем, кто рассказывает фактически обо всех своих мыслях в публичном пространстве. И, конечно же, непросто это не только для меня, но и для семьи. Что требовало дополнительных эмоциональных сил и энергии. Но я понимал, что кто-то должен начать, публичная болезнь позволяет обнажить все острые моменты. Я ведь все-таки доктор и знаю, что мы должны делать. Многие скользкие и негативные моменты в нашей медицине, онкологии я и обнажил в процессе ведения своего блога. Я знал, что это делать необходимо, и лучший повод, пожалуй, даже сложно было себе представить.
В профессиональном плане я действительно тороплюсь, я реально не знаю, сколько у меня времени. Потому что третья стадия, как говорят, это в лучшем случае 50 на 50. В реальности статистика более пессимистичная. Я не чувствую над собой дамоклова меча, если можно так выразиться. Это не позволило бы мне продуктивно работать. Я пытаюсь об этом не думать. Я просто знаю об этом и пытаюсь делать то, что должен. Я стараюсь жить максимально полноценной жизнью.
Мое отношение к больным, в общем-то, не поменялось с момента, когда я узнал о своем диагнозе. Оно всегда было сочувственным, я по-особенному относился ко всем своим больным и пытался вникнуть в проблему каждого, кто ко мне приходил.
Я не верю в чудо. Как доктор я не верю в такие вещи ни на своем примере, ни на каких-то других. Потому что прекрасно понимаю, что все, что происходит с больным, можно объяснить с точки зрения медицины. Отнимать у человека веру ни в коем случае нельзя. Он должен верить, если ему так легче, это очень здорово. Это решение части проблем онкопсихологического сопровождения, когда вера в Бога или вера в чудо помогает больному находить силы для лечения. Доктор не должен вмешиваться в идеологические или религиозные убеждения человека. А вот воззрения и мысли доктора пусть так и останутся при нем.
Про выбор профессии
С моим желанием стать врачом был связан такой эпизод, когда я был еще первоклашкой. У нас в школе была учительница музыки, которая очень интересно нам, совсем еще малолеткам, пыталась привить любовь к музыке. Ставя какое-то произведение, она просила нас закрыть глаза и потом рассказать о том, что мы чувствовали, слушая. И это были очень классные ощущения. Однажды она поставила «Реквием» Моцарта. Это очень серьезное произведение, громоздкое, массивное для детского восприятия. И она первой начала озвучивать свои ощущения: представьте себе, говорит, операционный стол, на нем лежит больной, и идет самая настоящая борьба между жизнью и смертью.
В финале «Реквиема» смерть, как мы знаем, победила. И вот тогда-то у меня возникло очень четкое неприятие случившегося: так быть не должно! И я сам себе сказал: хочу, чтобы побеждала жизнь! И я решил — вполне осознанно, я даже помню позу учительницы, как она стояла, когда все это рассказывала, эта картинка прямо сейчас даже всплывает у меня в мозгу — стать хирургом.
Я точно знаю, что никем бы не смог быть в этой жизни, кроме как хирургом. Так все и было: и денег не всегда было достаточно, и дома не так часто бывал, как хотелось бы. Это происходило на протяжении всей моей профессиональной жизни, но я к этому привык. Важно же не просто быть хирургом, а еще и остаться при этом человеком. Сейчас многие хирурги так работают, что, являясь профессионалами в плане хирургических навыков, могут запросто сказать, что, если им не принесут определенную сумму, они не будут оперировать. Для меня это всегда было неприемлемо.
Безусловно, были конверты, без этого моя семья не выжила бы, я этого не скрываю. Но все это было потом, после операции, а не преподносилось как обязательное условие. И даже если меня пытались убедить в том, что заплатят любые деньги, лишь бы я оперировал, всегда объяснял, что качество операции никак не может зависеть от толщины конверта.
Меня никто не учил общаться с больным. Нас, онкологов, вообще этому не учили, да и сейчас не учат. А разговаривать нужно уметь, тем более с человеком, которому страшно, который боится всего, что ты ему сейчас скажешь. В таких случаях крайне важен прямой визуальный контакт. Пациенту не нужно, чтобы ты утыкался в бумажки и что-то там говорил на языке медицинском, ему непонятном. Он хочет видеть глаза врача, который объяснит ему все так, чтобы стало понятно. Объясняю, что бояться можно, нельзя паниковать! Важно получить от доктора все ответы на волнующие вопросы. Пациент должен сам выбрать вариант, а врач обязан ему объяснить все положительные и отрицательные стороны этого направления. Каким должен быть диалог между больным и доктором, во многом зависит от человеческих качеств обеих сторон, но врача всегда можно и нужно научить вести себя корректно и профессионально.
Про здравоохранение в России
Почему у нас не происходит прорывов в онкологии, я не знаю, не готов комментировать. Хотя наши молекулярные ученые действительно очень сильные. На Западе их берут на работу даже без подтверждения диплома. Мы, вероятно, просто остались на том же уровне, а мир за это время шагнул далеко вперед, в том числе и в методах лечения онкологических заболеваний.
Тем не менее 95% всех онколокализаций можно сегодня успешно лечить, и в России есть для этого и соответствующие клиники, и прекрасные специалисты, и лекарства. Но для пациента это всегда лотерея. Попадет он к хорошему специалисту или не очень, знает ли тот современные стандарты лечения, выберет ли он правильную тактику или же равнодушно скажет, что ничем помочь нельзя? Вот это неверие пациента в то, что ему могут и хотят помочь, усугубляемое к тому же еще и самим страхом вследствие онкодиагноза, толкает людей на самые отчаянные шаги. Их, к сожалению, можно понять.
Если у человека уже есть на руках рекомендация о методе его лечения, а он не захотел лечиться, все вопросы к нему самому. Заставлять бессмысленно: мы не можем в приказном порядке отправлять всех на лечение. Должны быть, безусловно, грамотное информирование и нормальные медиаресурсы. Чтобы человек мог вбить свой диагноз и первым ему не выскочил совет лечить тот же рак шейки матки содовым спринцеванием. Но никакой Роскомнадзор не блокирует эти сайты! Вы бы знали, какую волну негатива я получил от таких лжецелителей, как только начал говорить на такие темы! Какие проклятия пишут на всех моих страницах в соцсетях. Потому что они знают, что их должно смыть в первую очередь, если у нас наладится нормальное информирование по всем вариантам лечения каждого онкологического больного.
У нас есть стратегия, которая принята и очень правильно декларируется. В ней говорится о глубокой информатизации здравоохранения. Это первое, с чего необходимо начинать. И это колоссальная работа, которая потребует невероятных финансовых и человеческих затрат. Необходимо создавать единые регистры, госпитальные базы данных, чтобы все было понятно и прозрачно: вот этот хирург провел такое-то количество операций, у него за определенный период такое-то количество осложнений, такое-то количество летальных исходов. Если ввести такой регистр, то все будет автоматически подсвечено, кто есть хирург, а кто доктор просто на бумажке. Как говорил академик Николай Амосов, не важно, кто ты, профессор или обычный врач, операционная всех равняет.
Но доктор не может принимать решения по варианту лечения. И если человек настроен на то, чтобы убедить врача в альтернативе, не надо его уговаривать. Человек должен принять решение сам, и, если он против, его не переубедить, надо его отпустить. Человек должен созреть для самостоятельного решения. А если даже заставить его лечиться, то в случае неблагоприятного исхода, если будут какие-то осложнения, вы можете себе представить, что он будет о вас думать, что будут думать его родственники, случись что-то непредвиденное? Врач может принимать решения только в ходе операции, там все понятно, и это в сфере его компетенции.
Как выходцы из Советского Союза, мы привыкли перекладывать всю ответственность на государство, мы не привыкли решать свои проблемы сами, мы не хотим их решать. Нам легче делегировать их кому-то, у нас такой менталитет, что не позволяет думать о будущем, прогнозировать и планировать его. Новое поколение, которое выросло в современной России, уже другое, они больше заботятся о своем здоровье, более продуманно относятся и к питанию, и к образу своей жизни. Они думают о будущем, пытаются видеть наперед.
Во-вторых, то, что происходило в медицине 1990-х, продолжается и сейчас: срабатывает то же всеобщее убеждение: хорошего доктора народ прокормит. Ну да, у нас появился Фонд обязательного медицинского образования, мы туда складываем деньги. Но по большому счету он не решает тех задач, которые должен решать. Это некая прослойка, которая аккумулирует колоссальное количество денег, но врачи и непосредственно государственные медицинские учреждения не получают достаточного финансирования. Зарплаты докторов, особенно в регионах, оставляют желать лучшего. К тому же действительно существует некий регламент на прием больного, и врач обязан его соблюдать. В Санкт-Петербурге в онкодиспансере, например, это 12 минут. Как можно человеку что-то объяснить в такой временной промежуток?
А если говорить о материальных проблемах, то врач-онколог получает в регионах 25–40 тыс. руб., я это знаю не понаслышке. Можно ли прожить на эти деньги достойно — большой вопрос. Доктору надо жить, у него есть семья, дети, он должен ездить на конференции, на которые его никто бесплатно не отправит. У него нет даже возможности раз в год нормально отдохнуть всей семьей. Я вот не был в отпуске шесть лет, не мог себе позволить, потому что не было денег, чтобы поехать всем вместе куда-нибудь.
Для сравнения, онколог-хирург среднего звена в США получает $250 тыс. в год. Если разделить эти деньги по месяцам и сравнить с зарплатой нашего специалиста, на порядок меньше выходит. Это не садизм, это выгорание, когда человек не хочет общаться с пациентом, потому что его труд не ценится ни обществом, ни государством, это полное отсутствие интереса к тому, что ты делаешь, понимание того, что, что бы ты ни делал, ничего не изменится.
