Блоги

Город для взрослых

Я думала, это город моей мечты. А оказавшись в нем, я чуть было не возненавидела его.

Мы оказались на амстердамской барахолке, прямо на мосту через канал живой оркестр играл музыку Бреговича, светило солнышко, барахолка напоминала пещеру сокровищ, здесь были сувениры для всех друзей, я знала, кому что хочу купить, но вместо того, чтобы, глотая смех и предвкушая восторг друзей от подарков, скупать все намеченное, я стояла в сторонке, глотала слезы и причитала, что я – убогий совок, и просила отвезти меня назад домой.

Это было настоящее потрясение – то, что ты видишь, когда выходишь из здания центрального вокзала столицы Нидерландов. Все то, что так несмело, с такими усилиями, задыхаясь от страха, ты позволяешь себе дома, здесь было в огромном количестве, просто так и совершено непринужденно. Розовые, синие, зеленые волосы прохожих, белые бороды в косицах, дреды, сотни тысяч великов, мальчики и девочки, дяди и тети, бабушки и дедушки, в шифоновых платьях с кедами, в дорогих костюмах с галстуком на велосипедах, в шарфах, шляпах и растаманских шапочках…

У меня возникло ощущение, что, не прожевав, после перманентного голода, я проглотила зараз целиком огромный вкусный торт. Конечно, мне стало дурно. Но писать я буду не об Амстердаме. Писать я хочу о том, почему я давилась рыданиями в нем.

_______________________

Я хотела купить себе блокнот. Фантастический блокнот из самодельной бумаги с кожаной обложкой, который обматывался вокруг шнурком. В таком блокноте невозможно не написать самый красивый в мире невесомый летний роман. Я стала оглядываться в поисках мужа: кошелек был у него. Зная, что деньги у него, и то, что я хочу купить себе блокнот, он, тем не менее, отошел в сторонку, и мне, по причине толчеи и невозможности выбраться из нее, пришлось, как дуре, махать руками, призывая супруга к себе. Ну он вообще молодец, да? Он думает хоть немного, что делает?

А когда я отдала деньги девушке-продавцу, оказалось, что мне нужно еще два евро. Я обернулась и снова обнаружила мужа в десятке метров от себя. Ну, вообще… Он нормальный? И тут я, конечно, начинаю делать то, что сделала бы абсолютно любая нормальная советская женщина. Я начинаю сатанеть и шипеть сквозь зубы, чтобы муж шел ко мне. И в этот момент в мое поле зрения попадает девушка-продавец. Такого испуганного, растерянного и ничего не понимающего лица в этом городе, наверное, еще не видели. Рыжеволосая очаровательная девушка с золотыми завитушками, веснушками и улыбкой в пол-лица, в кедах, подпевающая оркестру, играющему Бреговича, — я больше чем уверена, так и не поняла, что случилось. Она недоуменно смотрела на меня, и наверняка ей даже в голову не пришло связать произошедшее с такой чудовищной ерундой, как та, из-за которой мое лицо исказила гримаса злобы и недовольства. Я сама понимала, какая я некрасивая в этот момент. Как я неприятна – самой себе в том числе. Но это случилось автоматически – под волшебную музыку Бреговича, из-за чего тем более простить себя не могу.

А потом этот текст начал складываться сам собой. В голове пронеслись и выстроились один за другим множество воспоминаний. Вот мы едем с подружкой и ее семьей в цирк в Минске, как вдруг ее мама на заднем сиденье начинает кричать: «Куда ты едешь? Ты хоть смотришь, куда ты сунешься? Спишь там за рулем, что ли? Думаешь, что делаешь, вообще?» Отец за рулем вздрагивает, теряется, начинает оправдываться – может, и вправду проехал поворот? Да нет же, все правильно – вот нужный поворот.

А вот мама другой подружки вбегает в комнату, где мы болтали, и начинает орать на дочь: «Как ты так можешь? Ты вообще думаешь про семью хоть немного? Или тебе вообще на все плевать?» Выяснилось: отец подружки накануне оставил у дома машину незапертой, а сам ушел и явился под утро в понятном состоянии. То, что машина всю ночь простояла открытой, обнаружилось только утром. Подружка в ужасе моргала глазами: мать при всех, а нас было несколько человек в ее комнате, отчитывала ее за то, что она не оказалась ясновидящей.

А вот сама подружка кричит на сына: он, играя, нечаянно ударил ее по лбу игрушкой, больно, да, но он нечаянно! «Ты соображаешь, что ты делаешь? Мне больно, ты понимаешь это? Ты плохой, ты очень плохо сделал!» Ребенку два года. Он испугался еще раньше, чем мама начала кричать. Он понял, что сделал ей больно. Он намочил штанишки, когда мама так громко рассердилась. Она сняла ему их, переодеть было не во что – мы сидели в парке, и шла впереди. Захлебывающийся от плача ребенок с голыми ножками в сандалиях пытался догнать быстро идущую впереди маму, выдергивающую свою руку из его мокрых от страха ладошек.

А еще помню свою маму, машущую на меня руками: «Ой, уйди, Лена! Мне не до тебя сейчас! Мне плохо!» Мама садится на стул, вытирает мокрый лоб рукой, убирает прилипшие влажные волосы назад. Может, наш младший братик лежит в больнице и врачи долго не могут поставить диагноз? Может, у нас случился пожар, или нас затопили соседи, и нам приходится срочно эвакуироваться? Может, мы собираемся в далекое путешествие, мама нервничает из-за неготовых документов при купленной путевке? Нет, мы ждем гостей. Мама проверяла, все ли тарелки одинаковые, и нет ли среди них не из того набора. Нет ли сколов на стаканах. И, самое страшное, – хватит ли еды: мама отмахнулась от меня в тот момент, когда я отвлекла ее от подсчетов – столько-то гостей, и столько-то котлет, рыбы, курицы, колбасы.

А еще мне вспомнилось прочитанное однажды интервью ветерана в газете, в котором он вспоминал, как после войны они все – соседи – следили, чтобы кто-нибудь из знакомых не отправился на улицу, где квартирует одинокая вдова: адреса незамужних женщин были всем прекрасно известны. А если все же случалось ухватить кого-либо во время неподобающих прогулок, его публично порицали на всеобщем собрании. В интонациях интервьюируемого по случаю очередного дня победы пожилого человека звучали гордость и удовлетворение собой. По моему позвоночному столбу бегали волны тока, как во время просмотра по-настоящему страшного кино. У нас ведь действительно считается, что соседи имеют право контролировать каждый твой шаг.

_______________________

Во время посадки в самолет уже из Амстердама на борту нас встречали белорусские стюардессы. Они улыбались и подбадривали плачущего малыша на руках у молодой мамочки: «Не плачь, маленький! Тетя тебя не обидит! Тетя любит таких маленьких! У тетиной дочки такие!» Немногим позже стюардессы разносили напитки. Впереди нас расположились дети лет одиннадцати-двенадцати. Хорошие, спокойные, воспитанные мальчишки и девчонки, возвращавшиеся из Амстердама небольшой компанией из десяти человек с сопровождающей их взрослой молодой девушкой. На вопрос: «Какой сок будешь?», один паренек в шутку щелкнул пальцами и сказал «Вишневый!»

— Так делать некрасиво. Никогда так не делай! – улыбаясь, пожурила восторженная умилительная добрая тетя, любящая детей.

Пару минут спустя она застала этих же детей у входа в туалет.

— Так, что ты тут стоишь? Ты уже ходил в туалет! Что ты мне врешь? Ты у меня спрашивал, как пройти в туалет! Ты ходил уже в туалет, не ври, зачем ты здесь опять? Что тебе здесь надо?

Почувствуй себя дома.

Растерянный ребенок, волнуясь, путано пытается объяснить, что он все еще стоит в очереди: он еще не попал в туалет. Добрая, любящая детей тетя говорит, что ну тогда все понятно, и уходит.

То есть вот так: не разобравшись, не спрашивая, что происходит, а уже с ходу обвиняя, оскорбляя, унижая публично, криком, непременно на повышенных тонах, просто проходя мимо, наши добрые, любящие детей тети учат жизни всех, кто окажется на их пути. Придают столько значения такой невообразимой ерунде, и делают замечания своим и чужим детям и их взрослым родителям, и рассказывают, как надо, как не надо, что можно, что нельзя, совершенно не допуская даже ни малейшего сомнения, что знают об этом хоть что-нибудь. Как ты должен выглядеть, смеяться, говорить, двигать пальцами, дышать, сидеть, стоять, идти, говорить: в течение дня со всех сторон ты слышишь десятки больших и маленьких замечаний, упреков и обвинений — даже если ты ни в чем не виноват. Ты словно оказываешься в студне непрекращающейся критики, поучений, претензий и неодобрительных взглядов. Добрые, любящие детей тети, такие готовые к осуждению малейшего чужого телодвижения, глядя на которых, хочется спросить, если ты такая знающая, почему ты такая ничего не в жизни не сделавшая? А растерянные воспитанные дети смотрят на них, совершенно уверенные, что они действительно плохие, и что надо быть такими, как от них требуют.

Именно в Амстердаме это чувствуешь особенно остро. Ни одного косого взгляда. Ни одного громкого окрика. Ни единого ехидного смешка за спиной. И этот послушный воспитанный ребенок внутри моего тела, привыкшего к этому расплющивающему постоянному давлению, с сутулой спиной, с втянутой в плечи головой, такой вечно готовый быть виноватым и чувствовать себя неправым, впервые оказавшись без этого прессинга, просто запаниковал. Внутреннее давление, рождающее сопротивление внешнему, многократно возросло, угрожая попросту разнести на части.

Они ходят по улицам и напевают себе под нос веселые мотивы. Не оглядываясь по сторонам. Не пытаясь оценить, как на них реагируют окружающие. Они улыбаются всем проходящим мимо и говорят: «Привет! Все хорошо? Прекрасно! Хорошего дня!» Они сидят в своих кафе, стулья которых обращены к улице, и смотрят на прохожих. Они сидят на подоконниках открытых окон своих квартир, они выходят на крылечки и рассаживаются на ступеньках, они не занавешивают окна, чтобы у идущих мимо была возможность полюбоваться их красивыми интересными интерьерами. А я смотрела на все это и вспоминала, как однажды стояла на балконе, была чудесная погода и сказочное настроение, а внизу шел молодой человек. Он поднял глаза, и я улыбнулась ему. Просто улыбнулась. Недоумение в его глазах сменил блеск взгляда мартовского кота: «Так я поднимусь, что ли?» Я не сразу поняла даже, что он у меня спросил. Когда дошло, захотелось нагрубить: а ты мне надо? Настроение только испортил, блин, иди себе дальше… Я вспоминала, как мои подружки выбирают в кафе место подальше от всех, чтобы никого не видеть. Как многие знакомые носят одежду черного цвета, чтобы к ним никто не лез. Как родственник мечтает о двухметровом сплошном заборе вокруг своего дома.

Я плакала на барахолке потому, что я не могу ходить по улицам и напевать, как они. Мне никто не запрещает – теперь я все запрещаю себе сама. Этот страх навсегда, навечно. Я не смогу быть беззаботной и веселиться, как они. Потому что мы не веселимся, а создаем образ веселого человека, изображаем человека веселящегося, используя кучу узнаваемых клише и штампов, что подчеркивает неестественность неискренней беззаботности и деланного равнодушия к мнению окружающих. Потому что самое главное – не выглядеть глупо и смешно. Не дать повода прохожему сделать тебе замечание. Один мой друг, ни разу в жизни не сделавший ничего, что могло бы расстроить его воспитательницу в детском саду, искренне убежденный в том, что это ему самому нравится не шевелиться и почти не дышать по жизни, умудряется в виду отсутствия причин краснеть за себя, испытывать мучительное чувство неловкости за других. В Амстердаме он скучал, стыдился всех и страдал.

Перед поездкой в Амстердам я читала заметки о городе одного блогера. Москвич, много путешествующий, современный парень вдруг в заключении своего поста дал совет: «В Амстердаме вы увидите множество самых необычно выглядящих людей. Постарайтесь не хихикать громко и не тыкать пальцами». Только в такие минуты я понимаю, что это такое – испытывать чудовищную неловкость за другого человека.

_______________________

Да, с нашей точки зрения, Амстердам с его кварталом красных фонарей с обнаженными девушками в витринах, и сладким запахом из бесчисленных кафешопов, – это «гы!» и «ужас-ужас!» Город греха, в котором я не видела ни одного грязного нищего оборванца, пьяного или человека с нездоровым цветом лица или другими приметами разрушения личности. Я вообще все больше убеждаюсь, что большое свинство появляется там, где запрещают свинство маленькое, такое извинительное, не страшное, очень даже симпатичное и совсем вообще не свинство.

Безусловно, это город для взрослых и свободных людей. Но свобода взрослого человека не в том, чтобы пуститься во все тяжкие, а в том, чтобы все решения по этому поводу принимал ты сам, а не соседи со всей улицы и прилегающих переулков. Взрослый человек — это тот, кто позволил себе отказаться от страха не оправдать ожидания взрослых. Понимающий, что страшно – это не когда над тобой смеются, а когда из-за этого страха ты не сделал того, что мог, и для чего, быть может, ты и придуман-то был.

А потому хихикать на улицах Амстердама мне совсем не хотелось. Мне реально хотелось плакать. Чем я, собственно, и занималась на местной барахолке. По сути, оплакивая себя и своих многочисленных, таких красивых, таких интересных, умных и талантливых, и таких невзрослых друзей и знакомых, неспособных, как и я, напевать себе под нос на улицах.

Елена Литвин

Срочные новости в нашем Telegram