Мне не больно!

Подружке не было смешно, но все смеялись, и она собралась было засмеяться тоже. Она повернулась ко мне, чтобы сверить наши реакции. Мне было не смешно. Спектакль казался мне пошлым и неинтересным. Озадаченная подружка перевела взгляд на сцену. Спектакль был заявлен как модный и веселый. Подружка планировала смотреть и веселиться. Весело ей не было. Но все же смеются. Значит, весело должно быть всем. Если бы не я, она смеялась бы над шутками, а потом на мой вопрос «Ну и как тебе спектакль?», ответила бы – я почти не сомневаюсь – что-нибудь вроде «Неоднозначные впечатления… не могу до конца сформулировать…»

Мы так обычно говорим, если наши собственные ощущения расходятся с ощущениями других. Тех, кому мы доверяем больше, чем себе. Когда мы уверяем себя, что то, что нам не понравилось, на самом деле нам понравилось – потому что понравилось всем остальным.

Все оставшееся до конца спектакля время подружка сверлила сцену свирепым взглядом.

__________________

В старших классах мне нравился мальчик Ж., похожий (особенно, если я была без очков, а носить уродливые очки казалось немыслимым!) – на Тома Круза: с такой же вампирской полуулыбкой и прищуром глаз. Однажды он провожал меня со школьной дискотеки домой. Когда мы приблизились к моему двору, обнаружилось, что за время моего отсутствия на маминых грядках вокруг дома – было начало весны и сельскохозяйственной страды – растрясли… органическое удобрение. И фонарь в огороде, который традиционно не работал, именно в этот вечер жизнерадостно заливал оранжевым светом веселые щедрые пахучие кучки на окрестностях. Смущенно подшучивая и хихикая, мы с Ж. отошли в сторонку, в скверик во дворе больницы рядом с домом. Мой спутник был ниже меня, чтобы казаться выше он стоял на небольшой кочке на дорожке, делая вид, что взгромоздился туда совершено без определенной цели. Я же запрещала себе думать о том, что это трогательная уловка достаточно забавна – чтобы не унизить друга даже в мыслях, — и убеждала себя, что я не ничуть не стараюсь приседать, чтобы быть ниже, и что это просто ноги у меня подкашиваются. От восторга.

Все было не как в кино. Эти дурацкие грядки… эти приседания, от которых уже дрожали ноги… Мне казалось, что это я каким-то странным образом во всем этом виновата… Вернувшись домой, я долго сидела, завернувшись в одеяло, дрожа и думая, что от холода, пока не поняла, что на самом деле я мокрая, как мышь, и что мне жарко.

Мама расспрашивала о прошедшей прогулке.

— Ой, да чему там нравиться! – отозвалась она о Ж.

Я растерялась и залепетала что-то насчет его красивых глаз. И что он гений. Ну, в смысле, отличник и всезнайка.

— Выпендрежник он.

И в этот момент я почему-то ощутила легкую неприязнь к своей первой влюбленности. И неловкость за свою… неразборчивость и непритязательность. Вспомнилось, как однажды я притащила домой котенка, подобранного на улице. Мама была не очень довольна: уличный котенок мог быть болен чем-нибудь, мог оказаться чьей-нибудь «потеряшкой», да и у нас уже был кот. Но была еще одна причина у маминого неодобрения. Кот был некрасивым. «Уродец какой-то». И как-то по-настоящему жалко кота стало именно в этот момент. Когда в мой мозг проникла тогда еще не сформулированное и даже еще неосознанное понимание, что если ты не достаточно «няшка», ты как будто не заслуживаешь еды и дома.

Кот оказался «потеряшкой», хозяйка – соседская девочка – забрала его. Я испытала облегчение. Мне тяжело давалось это состояние вины, которое я из-за него должна была испытывать: перед мамой – за причиненное неудобство и плохой вкус, перед котом – за невольное предательство.

Но тогда не понравился всего лишь кот. А тут речь шла о живом Ж. Руки, ноги, прищур. Мальчик. Человек.

Ситуация повторилась: когда выяснилось, что Ж. нравится моей однокласснице (она даже как-то влепила мне пощечину, сражаясь за него: все было по-настоящему, как в кино!) и когда она как бы увела у меня его, я, признаюсь, поняла, что испытанное облегчение было сильнее унижения и чувства потери.

__________________

В детстве я очень не любила есть. За обедом я могла просидеть до двух часов. Очень развивает творческое мышление, к слову. Из каши я делала замки. Суп был океаном, по которому плавали кусочки картофеля-кораблики. Сквозь компот в стакане я рассматривала причудливо деформированный мир... А когда моя фантазия иссякала, я начинала отчаянно соображать, как мне избавится от несъеденного. Предательски звякающая в трясущейся от страха руке крышка кастрюли, шум спускаемой воды в туалете, или скрипящая дверца шкафчика, за которой притаилось спасительное мусорное ведро, — все эти звуки уже не раз выдавали меня. Вылить все в форточку тоже не представлялось возможным из-за наличия марли от комаров на ней.

Перебрав в уме все возможные варианты и отвергнув их, выход я нашла несколько неожиданный. Содержимое тарелок я складировала... за холодильником. Без шума и пыли. В итоге наш старенький «Минск» прирос к стене намертво прослойкой из еды и плесени. Когда мы переезжали на другую квартиру, холодильник отколупывали сосредоточенно, сильно недоумевая и какое-то довольно продолжительное время...

В детском саду холодильника не было, и я принимала пищу так: глотала, не жуя. Желудок протестовал, реагируя рвотным рефлексом. Я глотаю, оно назад. И так раз пять. Слезы текут, но я не сдаюсь. Однажды мне не хватило компота. Нечем было запивать. Без жидкости не глоталось вообще. И после шестой-седьмой попытки я прекратила эту безрезультатную борьбу. И оставила злополучный кусок котлеты во рту.

Вечером по дороге из садика домой я несколько раз хотела выплюнуть его, но опасалась, что заметит мама. Так и держала за щекой, пока странный флюс не привлек внимания. Дальше был триллер «Челюсти». Меня заставили их разжать. Кусок котлеты, который провел у меня во рту часов пять как минимум, и ставший уже частью меня, был извлечен и удален. В мусорное ведро за скрипящей дверцей кухонного шкафчика.

Ну и влетело, конечно.

__________________

Еще я помню, как любимая тетушка – хохотушка и гедонистка, рассказывала, что привязывала одеяльце к прутьям кроватки – чтобы ее годовалый сынишка, который мечется во сне, как безумный, не раскрывался и не замерз ненароком.

А однажды в моей детской жизни случилось и вовсе что-то совершенно невообразимое. Вернувшись с прогулки, я разувалась у входа, рукой держалась за дверной косяк, а мама, не заметив, начала закрывать дверь. Дверь не закрывается, мама тянет сильнее, а я молчу. Если честно, я не знаю, каким чудом пальцы все же остались со мной. Когда их извлекли, это были три кровавые лепешки.

Уже взрослая я не раз возвращалась мыслями к случившемуся и пыталась понять, почему я тогда не кричала? Мне же было больно. Мне было чудовищно больно. Но… было еще одно чувство, другое, и оно было намного сильнее. Мне было стыдно. Стыдно закричать, стыдно оказаться в положении человека, испытывающего боль.

__________________

Кажется, что этот текст – несколько совершенно никак не связанных между собой кусков? Но ведь связь есть. Этот текст, как и предыдущий – не про детей. Они про мужчин и женщин, выросших из этих детей.

Недавно я смотрела интервью с психотерапевтом, которая рассказывала, как к ней на прием приходят взрослые тридцати-сорокалетние люди с проблемами: «Я не знаю, нравится мне мой новый знакомый или нет, подружкам не нравится, мне, наверное, тоже…», «Что-то мне в нем не нравится… курит много… или мало? Что-то с ним не так…», «Не знаю, что я чувствую… наверное, это должно быть обидно» Приходят люди с лишним от переедания весом. Потому что они не чувствуют, наелись они или нет. Холодно им или нет. Смешно им на спектакле или нет. Потому что за них все всегда решала мама. Которая лучше знает, что ты должен чувствовать и ощущать.

Атрофированные рецепторы, которыми никогда не пользовались, окончательно теряют чувствительность. Зависимость от некой внешней авторитетной силы — «родительской фигуры», — которая одобрит каждый твой шаг, парализует принятие любого самостоятельного решения. Соблюдение предписаний, растворенных в информационном поле вокруг, становится приоритетнее собственных потребностей и желаний. Лишь бы мама не ругала.

Осталось непонятным про пальцы? Ну как же – было такое? – тебе делают болючий-болючий укол в больнице, и мама с медсестрой начинают приговаривать хором: «Ну неправда! Ну не больно это! Только тебе одному больно! Никто так не плакал! Никому не больно, только тебе!»

И это тоже за тебя кто-то решил.

А потом, не жестокие и не кровожадные по натуре, мы тянем не закрывающуюся дверь с зажатыми в ней чьими-то пальцами, искренне убежденные, что другим не больно. А если кто-то зажмет пальцы нам самим, мы, давясь слезами от травматического шока, но, улыбаясь, дразним обидчика, повторяя, как дети в детском саду: «А мне не больно, мне не больно, бее!» Чем-чем, а этим искусством мы все владеем в совершенстве. К родительской фигуре не ходи.