Необратимость

В пятницу поздно вечером подруга забирает меня из дома и везет к себе на глинтвейн. Ленка заходит в квартиру первая, я — следом. Со спины вижу, как она роняет на пол сумку — опускает руки. В комнате все перевернуто, на полу — еда из холодильника вперемешку с кошачьим кормом и игрушками. Около окна — ее мама. Стоит, покачиваясь, держится рукой за спинку дивана.  «Опять...»  - шепотом произносит  подруга.

У ленкиной мамы болезнь Паркинсона. Это когда невозможно управлять своим телом. Она болеет уже пятнадцать лет, и с каждым годом все только ухудшается.

Филипповна худая, как анорексик, хотя ест много и часто. На лице и теле синяки: постоянно падает на ровном месте. Жизнь в ней поддерживают непонятные внутренние силы и таблетки, которые нужно принимать регулярно и минута в минуту.

________________________

Я никак не могу привыкнуть к Филипповне. Когда прихожу к Ленке в гости, она тут же вышаркивает из своей комнаты. Садится за кухонный стол напротив  и начинает смотреть прямо в глаза. Или в рот. Долго, глубоко и бездумно.

— Ну, так что там Сережа? — спрашивает меня Ленка о сокровенном.

— Ну, вот звонил вчера...

Осекаюсь: через стол Филипповна тянет ко мне шею.

— Мама! Опять ты подслушиваешь! — взрывается Ленка. — Не к тебе пришли! Давай быстро есть и спать!

Она поспешно ставит перед Филипповной тарелку. Вкладывает в руку вилку, накалывает макароны.

— Ешь давай!

Медленно, словно не понимая, зачем, мать подносит прибор ко рту.

— И в рот! В рот давай! Ну что ты сегодня, как неживая!

Ленка впихивает вилку Филипповне в рот, та сжимает беззубые десны и втягивает макароны вовнутрь.

— Была у нас вставная челюсть, — поясняет подруга. -  А потом она ее куда-то спрятала. Все перерыли — не нашли. Так и жует теперь...

Я не могу рассказывать про Сережу. Я вообще ничего не могу рассказывать. Худая синяя рука набирает на вилку макароны. Подносит ко рту, роняет на стол...

— Ну? Все? Поела? Ай, молодец! А теперь марш в свою комнату!

Ленка как-то брезгливо берет Филипповну за локоть и вытягивает из-за стола. Она упирается в пол растоптанными тапочками и «едет» следом за дочерью в спальню.

— Уложила! — выдыхает подруга, возвращаясь. — Сейчас уснет.

Скоро из комнаты доносится грохот: мама опять упала лицом об пол...

________________________

Когда Ленке было восемь, папа собрал все ее игрушки в мешок, выкинул на помойку и сказал: «Детство кончилось». Мама молчала. Он колотил ее и сестру — практиковал собственные методы воспитания. Мама молчала. И никогда не обнимала дочь:  отправляла ли ее в школу, укладывала ли спать. И даже если Ленка приезжала домой из лагеря, Филипповна не подавала виду, что скучала.

Не было в их доме такой традиции — обниматься. И когда девочка видела, как другие родители обнимают своих детей, она думала, что «это они ненормальные».

А потом выросла, поняла, что к чему, и вдруг поймала себя на том, что не любит Филипповну. Вот просто нет любви — и все, хоть убейся.

Неприятно к ней прикасаться, купать, менять памперс... А еще нет желания обнимать. Ни мать, ни кого-то еще. Иногда я забываю об этой ее особенности и распахиваю руки при встрече. Ленка шарахается.

________________________

Ленкин папа погиб в автокатастрофе. Мама стала болеть. Меньше разговаривать и понимать, больше спать и плакать. Сестра уехала в другой город, Ленка осталась одна с Филипповной и маленьким сыном.

Осознанно или нет, стоит дочери уехать на работу, Филипповна выбирается из комнаты и переворачивает все вверх дном. Открывает  холодильник, достает продукты и смешивает в однородную массу. Пачкает и моет посуду — плохо. Прячет по углам какашки — даже запихивает в розетки. Выбрасывает в окно предназначенные для нее дорогие таблетки, туда же летят памперсы, которые она ненавидит.

— Она все время хочет есть  — нет порога насыщения,  — делится Ленка, отдирая скотч от холодильника (так она закрывает Филипповне доступ к продуктам).  — Может кастрюлю супа прикончить и не наесться. А сегодня, представляешь, я увидела, что она ест кошачий корм! Залезает в кошкину миску и ест. И вот что делать? Кошке не оставлять? Я его однажды с расстройства даже сама попробовала: хотела понять, чем он ей так нравится... Вот чем, мама? — оборачивается она к незаметно подкравшейся Филипповне. Та стоит, босая,  и внимательно смотрит на Ленку, будто понимает, что говорят о ней.

Самое страшное — это необратимость. Знать, что лучше уже не будет. А будет с каждым месяцем только больше боли, сумасшествия и слез.

Еще страшит непонимание: почему там, наверху, Некто не прекратит мучения человека?

________________________

Мы сидим у меня дома за чаем. Здесь мы никогда не говорим о Филипповне. Так заведено: я не спрашиваю, Ленка не рассказывает. Она собирается закурить, но звонит телефон. Десятилетний сын в панике: «Мама, бабушка не ест! Она вырывается!».

Ленка дает инструкции по успокоению и кормлению Филипповны. Кладет трубку и молчит.

— Я, кажется, все поняла,  — вдруг произносит подруга.  — Это такой урок жизни: наверное, мама сможет «уйти» тогда, когда я научусь ее  любить. Только как научиться?

Пододвигаюсь к Ленке и осторожно обнимаю. В ответ она впервые не отстраняется. Чувствую на своей спине ее руки: такие слабые, неуверенные, но все-таки объятия. Раздается очередной звонок: «Мама, бабушка поела!».