Смотрю в книгу — вижу фигу

Что самое в этом удивительное, так это то, что обращать внимание на это сегодня неприлично. Ты же не зануда какая-нибудь. Я такие рваные письма-телеграммы писала на первом курсе тогда еще не мужу. На занятиях по информатике мы, студенты, – что было категорически запрещено! – открывали чудовищно мееедленный интернет и я в жуткой спешке, пока преподаватель не видит, чувствуя себя преступницей или шпионкой в стане врага, набирала торопливо без заглавных букв, без знаков препинания, в одну строчку некоторый набор слов, что-то вроде «люблюскучаю счи таюдни преижзай бырстей»

Сегодня таких телеграмм – полный почтовый ящик. Такие сообщения пишут филологи, для которых построение фразы не должно составлять никакой трудности. В лучшем случае, слова разделяются точками – не троеточием, а рядочком точек из семи-десяти штук. Словно писавший задремал на полуслове, а палец остался лежать на клавише, нечаянно рисуя эту дорожку. Опечатки и переставленные буквы в словах уже просто не замечаются: тескт преркрасно восприниамется и так. И в этом случае причина вовсе не в спешке, во всяком случае, не только в ней. Я вовсе не хочу возмущаться этой странной неряшливостью – у самой рыльце в пушку — но мне очень интересно, откуда это взялось и чем объясняется эта поразительное нежелание сформулировать свою зачастую совсем несложную мысль, и почему на это жалко усилий.

_________________________

Картинка в школьном учебнике казалась просто темным пятном и не привлекла бы внимания, если бы очередное сочинение не предстояло сочинять именно о ней. Что мы видим на картине? Какая правильная формулировка учительского вопроса! Не «что изобразил автор?» — это далеко не каждому автору самому доподлинно известно, — а «что мы видим?»

Я не видела ровным счетом ничего.

До сознания, словно упакованного в вату, как елочные игрушки от праздника до праздника, долетали учительские фразы. Неравный брак… заплаканная невеста… молодая девушка… старик…

Это было захватывающе: действительно из темного пятна вдруг проступила, просочилась наружу молодая девушка. Действительно, невеста. Действительно, на нее падает свет. Потрясенная, я рассматривала сказочное платье с кружевами, руку с тонкой кистью не шире запястья: казалось, браслет может соскользнуть с нее, нигде не встретив препятствия. Мне, помню, не нравились ее узкие плечи, что вместе с тонкими кистями «вытягивало» силуэт, делало его несколько «гусынеобразным» Хотя – действительно, ужасный старик-муж… Действительно, угождающе-холуйский наклон венчающего их священнослужителя. Действительно, равнодушные лица на заднем плане, неспособные на участие и сочувствие.

В том возрасте (это был класс шестой, наверное) еще не очень хорошо зналось, что такое брак и в чем ужас положения изображенной девушки. Мне она не нравилась, и ее было не жалко, а писать нужно было именно в таком ключе, чего совсем не хотелось делать. От написания сочинения тогда, наверное, меня спасла какая-нибудь простуда – не помню, чтобы я над ним мучилась.

_________________________

На филфаке на самом деле не учат читать. И уж тем более не учат любить читать. На филфаке учат знать, что о написанном произведении говорил ряд авторитетных критиков.

Зарубежная литература XX века была одной из немногих дисциплин, изучаемых в альма-матер, которые нравились до легкого самозабвения. Ее вел преподаватель – сам весь, как магический реализм, воплощенный герой кафкианских миров, никогда не требовавший стопроцентной посещаемости его лекций, не угрожавший прогульщикам карательными мероприятиями на экзамене, а потому собиравший в аудитории немногочисленное количество слушателей. Безбожная прогульщица, я не пропустила ни одной лекции по «зарубежке», в то время как на них редко появлялись лучшие умы группы.

На экзамене я вытащила билет с вопросами о творчестве Олдриджа. Я начинала читать его. Но к тому времени мной было прочитано почти все из списка произведений, о которых предстояло рассказывать на экзамене. Непонравившуюся книгу я решила не дочитывать – вытащить одного из трех-четырех непрочитанных авторов казалось маловероятным. Я прочла конспект – благо, лекции были по-настоящему интересными и запоминались без усилий.

Вытащить Олдриджа на экзамене было таким свинством со стороны кое-кого за правым плечом, что я даже не обиделась. Я попросила дать мне возможность выбрать другой билет. Я могла ответить на вопрос своего первого билета: с моей памятью я могла воспроизвести конспект вообще едва ли не слово в слово. Но там, в пухлой стопке были Воннегут, Ремарк, Маркес, Кафка, проглоченное за день «Имя розы», наконец. Произведения, которые произвели сильнейшее впечатление. Я не хотела заниматься цитированием конспекта.

Во втором билете был Воннегут. Отвечая без подготовки, я, обычно на экзаменах полуживая от страха, с диафрагмой, сжавшейся в спазме до сверхплотного состояния черной дыры, здесь жестикулировала, улыбалась и даже пару раз, кажется, расслабленно откидывалась на спинку стула. Я высыпала ворох вызвавших у меня восторг воннегутовских цитат, удачнейших, метких определений, остроумных шуток и безупречных формулировок. Мне хотелось, скорее, поделиться своей безграничной радостью – вы только посмотрите, что люди могут! — чем щегольнуть знанием строгих фактов из истории создания повестей.

С вердиктом – «ну, вы же перетягивали билет» и «четверкой» в зачетке – я вышла из аудитории. По некоторым предметам получить тройку было счастьем и заветной мечтой. Четыре балла – отличная оценка. Кроме того, я ведь действительно перетягивала билет, что снижает оценку.

Но тогда впервые, и, может быть, единственный раз, за все пять лет учебы на филфаке было по-настоящему очень, очень обидно. Можно было не читать всего, что было прочитано. Достаточно было процитировать конспект, и получить гораздо более высокую оценку при гораздо меньшем количестве затраченных на это усилий.

Девочки, «сдавашиеся» после меня, потом рассказывали, что Акулов передумал: он выходил в коридор, надеясь вернуть меня, и даже хотел поменять ведомость и исправить мою четверку на пять. Это несколько утешило, но разочарование осталось – кто угодно, но только не такой «нефилфаковский» Акулов!

_________________________

Почему тогда, в школе, картина показалась темным пятном, и почему даже не возникло ни малейшего импульса попробовать ответить на вопрос учителя? Наверное, просто потому, что вопрос «что ты видишь на картине?», не подразумевает ответа «я вижу…» Он подразумевает ответ «я должен здесь видеть то-то и то-то» Поэтому я послушно ждала, когда учитель объяснит, что мне следует увидеть.

О чем книга, о чем картина, о чем красивое кино? — я ничего не понял... К фотографиям, выложенным в социальной сети, владелец страницы делает сопроводительную подпись: «здесь я кривляюсь и корчу рожи» (мало ли, кто-нибудь подумает, что ты такой и есть!), «это красивые камни», «это необычная скульптура» А то вдруг кто-то чего-то не увидит!

Потому что тебе как-то умудрились все-таки внушить в свое время, что ты не можешь ничего увидеть сам. Увидеть что-то может только кто-то очень умный, чье видение ты и должен озвучивать в ответ на вопрос о том, что ты видишь на картине.

«Что ты видишь на картине?» — и ты покрываешься гусиной кожей и приходить в ужас от самого себя: ты не помнишь имени художника, времени, когда картина была написана, течений и тенденций в искусстве того периода и точного определения понятий «экспрессионизм» и «импрессионизм» Для тебя картина – это именно такая подборка фактов. На самой картине ты не видишь ничего.

А когда еще все это, заученное когда-то, непонятое и неполюбленное, — эти крохкие и ломкие пластины знаний, со временем с хрустом трескаются, раскалываются и рассыпаются на фрагменты, образуется пустота. Вызывающая странный парализующий страх, что ты не знаешь даже того, что точно знаешь, и постоянную готовность считать себя неправым и неспособным ни на что. Но если ты не знаешь чего-то, это не значит, что не знаешь всего. Это значит ровно то, что ты не знаешь чего-то.

Поставить «лайк» гораздо проще, чем составить предложение из нескольких слов, объясняющих, чем именно понравилось «лайкнутое» фото или ссылка. Поставить много-много точек проще, чем внятно объяснить, почему ты не можешь принять предложение сходить в кино или съездить на озеро на выходных. Если на ум не приходит сформулированного готового куска текста-заготовки о чем бы то ни было, нетренированный мозг не хочет утруждаться и не может то, чего не делал раньше: формулировать словами собственные ощущения от действительности. Беспомощные руины фраз в сообщениях — это попытки без учительских подсказок описать темное пятно, описать то, чего не видишь.

_________________________

Я спросила свою семилетнюю дочь, что она видит на картине «Неравный брак» «Мужчина и девушка. Молодожены. Картина мне не нравится. Почему такой старый женится на такой молодой? Девушка не счастлива. Люди сзади неприятные, мне нравится только молодой мужчина, который стоит за спиной невесты»

Я просто попросила описать картину. Я не давала понять дочке, что жду от нее строго определенного ответа. Она думала о картине, а не о том, что у нее за спиной дышит прямо в позвоночный столб кто-то, чье ожидание тебе нужно оправдать, угадав предварительно, чего же именно от тебя ждут. Это не было экзаменом, провал на котором чреват очередным усечением и без того куцей, почти полностью ампутированной самооценки. Это был как бы просто праздный интерес и ребенок, торопясь по своим делам, ответил на ходу.

И она все увидела. Она все поняла. Слова сами нашлись и сами сложились в предложения с соблюдением всех правил русского синтаксиса. Ей даже утруждаться не пришлось.