Свобода второй свежести. Мысли, навеянные приговором по делу «Седьмой студии»

Серебренникова, Малобродского, Итина и Апфельбаум не лишили свободы. Мужчинам дали условку, женщине назначили штраф да и от того освободили, так как срок давности истек. Ну ни красота ли?! И ведь реально радуешься. Как в том анекдоте про Ленина: «Удивительно человечный человек. Ведь мог бы и бритвой».

Вообще, интересно, как со временем к этому делу пропал общественный интерес. В первые месяцы после начала обысков, задержаний и допросов вся страна переживала. Газеты объясняли абсурдность обвинений, люди стояли у здания суда, деятели искусств обращались к президенту. Но вот Малобродского, последнего из сидящих в СИЗО, выпустили под домашний арест, и всё как-то улеглось. Ведь арест-то домашний. По большому счету, весь мир три последних месяца сидел под домашним арестом, изящно названным самоизоляцией. И ничего. Туалет, ванна, все дела — в общем, сплошной гуманизм. Грех жаловаться.

Мне кажется, так работает мозг в принципе несвободных людей. Из словосочетания «домашний арест» он в качестве основного выбирает не «арест», а «домашний». С арестом-то все понятно. Под арестом в той или иной мере находимся мы все. Мы живем под арестом. Но он же может быть домашним. То есть привычным, комфортным и мягким. Домашний же лучше, чем не домашний. Поэтому в нашем восприятии под него не сажают, а выпускают. Выпускают под арест. Спасибо за доброту.

А уж условный срок — это и вовсе радость. Слово «срок» проплывает мимо сознания. Главное, что «условный». Не настоящий. То есть понарошку. Можно гулять, пользоваться Интернетом, работать, ходить в кафе. Для народа, прошедшего через «десять лет без права переписки», условный срок — это что-то вроде помилования. Тем более что помилование в нашем обществе в принципе практически исключено. И это еще одна удивительная особенность современной России.

Ведь большинство из нас это воспринимает как данность. Клей липкий, вода мокрая, зимой холодно, а суд наказывает. Не решает, виновен человек или нет, а лишь определяет степень его вины. Сколько там у нас оправдательных приговоров? То ли 0,4, то ли 0,6 процента. Помните, как объяснила это бывшая судья Верховного суда Карелии Шмотикова, когда ее переводили в верховные судьи России? Она объяснила это плохой работой следователей. Мол, работали бы хорошо, оправдательных приговоров не осталось бы вовсе.

То есть вся судебная система ощущает себя не независимым арбитром, а частью карательной системы наряду со следователями, прокурорами и тюремными надсмотрщиками. Какое, в пень, соревнование защиты и обвинения! Мы — общество, в котором защита исполняет роль декоративной завитушки на заборе с колючей проволокой. Резная ставенка на тюремной решетке. Но лишь меньшинству из нас это кажется диким. Большинство же даже не представляет, что может быть по-другому.

И я здесь не исключение. То есть разумом я понимаю, что свобода, как и осетрина, не бывает второй свежести. Но внутренний раб шепчет мне, что бывает. Свобода — это максимализм и утопия. Внутренний раб советует радоваться малому, ведь может быть и хуже. Домашний арест — хорошо. Условный срок — счастье. Свобода определяется лишь длиной поводка и жесткостью намордника. В словосочетании «вторая свежесть» рабский мозг мой услужливо выделяет «свежесть».

Вот только Чехов что-то писал про выдавливание из себя раба. По капле. Зря я, наверное, его читал. Без него было бы попроще.