Тепло, светло и вкусно пахнет

«А нас тебе не жалко? Совсем-совсем не жалко?» — подружка стоит передо мной, красивая-красивая, в шляпке, колготках винного цвета, в расшитой юбке, умница. Жалко?

Я очень хорошо помню ощущение: я приехала из Минска, поздняя осень, вечер, темно, холодно и слякоть, я бегу по улице к бабушке, один фонарь на всю деревню. Холодно и жутковато, и я продрогла. И вот – знакомая калитка, звякнула металлическая задвижка, холод металла в пальцах. Дверь. Скрипнула. Ты внутри. Тепло, светло, ходуном ходит бабушкина печь. Пахнет «бабкой», моя любимая бабушкина стряпня, специально к моему приезду делалась. С «бабкой» возни много: это натертый на мелкую терку картофель, запеченный после в печи в горшочке. Пять килограмм плюс с первой же ложкой, но вкусно так, что начинаешь верить в существование рая, бога и Деда Мороза. Ветер, осень и дождь остались за спиной, за закрытой за тобой дверью.

Сходишь с бабушкой в баню, сидишь потом совершенно не в силах пошевелиться, сытая, чистая — вычищенная, согревшаяся окончательно. Бабушка спрашивает про новости, сразу немного поморщишься в душе: слишком разморена, чтобы говорить, да и для бабушки надо все как-то упрощать, адаптировать к ее восприятию современные реалии большого города. Но она скучала же, ждала, ей интересно все и важно это знать, и как-то оно само собой начнется, без всякой адаптации, без мучительного подбора слов. Честно. Как оно на самом деле есть.

— Бабуль… мне плохо… мне больно… мне страшно… мне одиноко…

Мне было двадцать. Многое не получалось. Многого не зналось. Многое пугало и тревожило. К слову, потом, через десять лет в этом плане тоже мало что изменится. Но с двадцати уже стыдно в этом признаваться.

Я делала вид, что я нахальная и неуязвимая. Многие верили. А бабушка прижимала к себе: «Маё ты дзiцятка!»

______________________

Она никогда меня ни за что не ругала. Не осуждала. Не требовала ничего от меня. Не потому, что не знала про меня чего-то, и не потому, что не хотела знать. А потому, что она очень хорошо понимала, что все слабости, все ошибки, все неточности твои – они свойственны человеку, они простительны. Бабушка знала, что не надо – поленом сверху, что сам себя коришь и подносишь спичку к старательно сложенным дровам под собственными ступнями. Достаточно вполне.

Я плакала, она говорила: «Аёбягомаць!», в одно слово, что означало – «ничего страшного, бог с ним!»

Когда я вышла замуж, бабушка учила – жалей его и не кричи на него.

Я, говорила она, никогда на деда «не раȳла» (не кричала) Только «пакрыкiвала трохi». Я улыбалась, вспоминая, что она имеет ввиду под этим: детство прошло у них в деревне. А совсем не покрикивать – не? – спрашивала ее. Она вздыхала и пожимала плечами, признавая мою правоту:

— Ну, я же когда видела, что он уже совсем в припадок кидается, я же стихну…

Бабушка лезла всюду, куда ее не просили, она давала деду указания относительно всего на свете, дед скрежетал зубами. Обычно молчаливый, только на семейных больших торжествах, выпив собственного самогону, частенько повторял нам, детям, смешной, пьяненький:

— Я вашу бабушку иногда придушить готов. Но я без нее сам помру.

У них было огромное хозяйство. Коровы, поросята, козы, куры. Работали, не разгибая спины, с пяти утра до полуночи. Дед ведь это в буквальном смысле говорил – они не выжили бы друг без друга. И бабушка кричать — кричала, но часто и по таким поводам:

— Иди есть, с утра не ел ничего! Потом будешь лежать, живот ему болит! Сердце ему болит! Устал же! Отдохни иди, сколько можно там «калупацца» («ковыряться»)! Посиди ты немного, не разгибаешься же весь день! «Замарыӯся жа ж!»

Сегодня каждый прекрасно может выжить в одиночестве. Для выживания мы нафиг друг другу не нужны – ну так-то... Умение «покрикивать» приобрелось, вот только те бабушкины забота, сострадание и умение прощать со временем куда-то исчезли. За ненадобностью, наверное.

В последний год жизни дед сильно болел. Рак крови, он почти не вставал, ничего не ел. Бабушка все так же возмущалась и колыхалась полным негодующим телом: ну почему он ничего не ест? Он должен есть! Нельзя ведь, чтобы человек не ел, ему силы нужны…

Дед поднимался с кровати, запачканной от непрекращающегося носового кровотечения, только для того, чтобы сделать бабушке укол. К тому времени она уже много лет болела сахарным диабетом. Дед все это время делал ей инъекции – он знал дозировки, различал дневной инсулин и вечерний, и помнил время введения лекарства. Когда его не стало, уколы приходила делать мама. Бабушка так и не смогла понять – как это, делать уколы самой? Жаловалась – дед делал уколы по-другому, не больно, мама делала как-то не так.

 ______________________

В последнее наше с ней лето я приехала к ней как-то с баночкой пива. Очень много писала накануне, устала чудовищно, да и просто люблю белорусское пиво, захотелось очень. Бабушка спросила, что я пью, и я замешкалась на секунду: мне ей соврать, чтобы ругаться не начла вдруг, или сказать правду, потому что у нас с ней не было ситуаций, когда мне приходилось врать: я всегда могла признаться ей во всем? И тут она, не дожидаясь моего ответа, попросила:

— А налей и мне!

Выпила стакан холодного пива со вкусом, жадно.«Ай, як смашна! (вкусно)», — одобрила.

Смотрела на нее, улыбалась. С этой ее деревенской мудростью, немудрящим гедонизмом, пословицами и поговорками, матными частушками, приметами, обрядами и кухонной магией она была не просто лучшим другом, не просто родным человеком, она была моей религией.

Когда ее не стало, возникло ощущение, что та дверь, за которой тепло, светло и вкусно пахнет, — она закрылась. Мне теперь всегда быть здесь, снаружи, где ветер, осень, и где я нахальная, сильная и неуязвимая, и многие верят.

 ______________________

Жалко?

Мне очень жалко нас, девчонки, правда. Но теперь вот это – тепло, светло и вкусно пахнет – могу себе и своим близким – только я сама. Кто-то же должен… быть женщиной. Надеюсь, что моя дочь будет уметь это делать потом тоже. И что муж сделает мне в случае необходимости… впрочем, он уже делал мне уколы: когда мне назначали курс антибиотиков. Вообще не больно делает! Ничего не чувствовала. Удивительно даже.