В гостях хорошо, дома лучше

Я сидела в пустыне, куталась в платки-«арафатки» — не взяла себе теплой одежды, а платки, спасавшие днем от пыли и солнца, насквозь прокаливающего пески, ночью уже для этого были не нужны, — и думала о том, что такое небо я видела еще в одном месте – дома. В маленьком белорусском городке ночью оно тоже такое – черное, тяжелое, страшное, безжизненное и пустое, объемное, не плоское. И какое-то такое – начинающееся совсем рядом, подступающее к самому лицу.

Дома я иногда люблю посидеть на скамейке у стены, подышать быстро остывающим к вечеру воздухом, перенаполненным запахом флоксов и треском цикад, посмотреть на звезды, пока не продрогну окончательно и не устану вздрагивать от шорохов и колебания теней подсолнухов выше человеческого роста, сутулящихся вдоль дорожки во дворе. После чего нырнешь в дом, закроешь дверь за собой немного дрожащими пальцами – смешно, но пока не провернется ключ в тугом несмазанном замке, по-настоящему страшно: так и кажется, что кто-то снаружи сейчас дернет за дверную ручку, пока ты тут мешкаешь, нерасторопный, уязвимый, все еще незащищенный, и утащит в холодную и такую безнадежно черную ночь…

Дома я люблю это страшное небо: дома оно не пугает, скорее, усиливает ощущение безопасности и уюта, которое неизменно обволакивает тебя в твоей старой кровати, которая помнит, как много-много лет назад ты строил себе на ней перед сном «домики» из одеяла, подтыкал со всех сторон, только нос наружу торчал: малейшая брешь в твоем укрытии была чревата теплопотерями и проникновением внутрь к тебе всяческих внешних опасностей.

_______________________

В пустыне вид неба и его безразличных звезд рождал ноющее тревожное ощущение космического сиротства: бескрайняя равнина, только песок и небо, песок и небо, и ты – крошечный комочек жизни на поверхности грузной планеты один на один с огромной вселенной.

Не дома.

Да, конечно, пустыня-то игрушечная совсем, как детская площадка, туалеты с туалетной бумагой и умывальниками с мылом, в двадцати километрах – залитая огнями своих бесчисленных отелей Хургада, кругом толпы туристов, восточные танцы, арабская музыка… Так-то оно так, да все-таки по ту сторону огромных песчаных насыпей – настоящая бедуинская деревня, не те развалюшки-коробки, что показывают туристам, — туда не пускают никого чужого. И пустыня в ту сторону – настоящая, та, которая более девяноста процентов всей территории немаленького Египта. А твой дом – он там, через пустыню, через море – одно, второе, через разные чужие страны, где до тебя никому нет никакого дела. Твой маленький и такой совершенно ничем не примечательный, и даже некрасивый для постороннего глаза, но такой уникальный, узнаваемый и ни на какой другой не похожий для тебя лично. Там тоже сейчас уже темно, горит настольная лампа с торчащей из маленького ей абажура энергосберегающей лампочкой в маминой спальне, мама не спит еще, читает или рассматривает фотографии внуков – любимое занятие. В коридорчике пристроился старый пес, холодно ему, ему разрешают ночевать в доме. В который не юркнуть тебе в сейчас, замерзшему, не вставить привычным движением ключ в замочную скважину, не улыбаться своей собственной детской боязни темноты.

_______________________

Гид Таня рассказывала, что бедуины не имеют паспортов, свидетельств о рождении, не знают точно своего возраста, не служат в армии, — государство махнуло на них рукой, им разрешено передвигаться по пустыне, куда их черные, как пустынная ночь, глаза глядят. Сколько их — тоже никому не известно, их никто никогда не считал. Много. В бедуинской семье по три-четыре жены и по десять-пятнадцать детей. Средняя продолжительность жизни – девяносто-сто лет. Недавно умерла бедуинка, которой было то ли сто двадцать, то ли все сто тридцать. Бедуины по десять-пятнадцать лет живут на одном месте, потом, когда колодец начинает иссякать, отправляются на поиски воды. Не поят верблюда месяц – верблюд две недели может обходиться без питья – а потом выпускают измученное жаждой животное в пески. Дромадер отчаянно ищет и, как правило, находит новый источник. Колодец копают два-три года, глубина его от ста метров и глубже, после чего поселение переносится на новое место жительства на ближайшие очередные десять-пятнадцать лет. Сто лет каждое утро ты вот так просыпаешься и видишь песок, верблюдов, и небо со звездами ночью. В мире есть моря, и горы, и снег, и цветы, и животные, и птицы, и рыбы. А тут — сто лет только песок и небо, песок и небо, небо и песок…

_______________________

Семилетняя, укутанная с ног до головы в черное полотнище своих одежд бедуинка помогала нам с сыном слезть с верблюда, и смотрела на меня своими озерцами жидкого черного шоколада. В ее глазах не было осуждения, хотя ее взгляд задержался на моей голой от колена ноге, не было интереса как к представителю совершенно другой культуры, не было демонстрации превосходства, свойственного людям религиозным по отношению к безбожникам, не было и заискивания и просьбы, хотя она и ждала от меня чаевых за входящую в стоимость экскурсии верблюжью прогулку. Она относилась к происходящему как к не очень приятной, но необходимой работе, которую мечтаешь побыстрей закончить, и не очень хорошее качество которой никем не будет осуждено, а потому о нем можно особо не переживать. Это мне интересна она, я ей – нет. Меня, моей одежды, моего вида, моей культуры – их нет для маленькой нелюбопытной бедуинки. Их просто нет в ее головном мозге. Это мираж, который рассеется, едва осядет пыль, поднятая джипами, увозящих последних туристов.

Сидя в пустыне, я думала о том, есть ли возможность у этой девочки потом, повзрослев, что-то поменять в жизни, если такое желание у нее возникнет? Ведь еще ладно, если ты не знаешь о существовании других возможностей, — но эти бедуины живут недалеко от большого города и каждый день видят сотни туристов со всего мира. Или не дадут родственники и шейх деревни, банально не отпустят? Или остановят неизбежные сложности, которые начнутся в городе, начиная с необходимости получить документы, найти работу, жилье, получить образование?

На самом деле, мне кажется, что, скорее всего, такого желания у моей бедуинки не возникнет не поэтому. Ей просто не захочется этого никогда. Шумные туристы вызывают у нее не щекочущее желание что-то изменить, попробовать что-то новое, быть может, лучшее, а лишь желание, чтобы они побыстрей убрались, оставили в покое и дали возможность жить своей обычной, привычной и всем устраивающей жизнью. Среди песков под небом.

_______________________

Джип лавировал среди песчаных гор и горок, то «ухал» вниз с холмов, все подпрыгивали на сиденьях, то его швыряло из стороны в сторону на поворотах. Дети все равно умудрялись спать на наших руках, дочь у меня, сын – у отца. Их дом – там, где мы.

Я вспоминала о том, как вкусно было просыпаться в детстве у бабушки дома. Солнце неистово заливает комнату светом даже через зашторенное окно. Бабушка тихо затапливает печь, стараясь не разбудить меня. Я делаю вид, что ей это удается, и лежу с закрытыми глазами. Впрочем, я и так «вижу» всю комнату в деталях. Вот бабушка склонилась у печи, сложила дрова в топку, чиркнула спичка, занялась газетная бумага, от нее пламя перекинулось на поленья, и я жду, что через какое-то время раздастся характерное потрескивание, загудит в дымоходе.

Бабушка готовила в печи неописуемо вкусный омлет. Он был высокий и плотный, как бисквит. С невероятной корочкой сверху, которую я снимала вилкой со всей поверхности в самую первую очередь. Но пока омлет готовится, можно еще поделать вид, что я сплю.

Кровать у бабушки высокая, на пружинах. Высоко лежишь, мягко тебе. Утопаешь, как в облаке. Бабушкино старенькое, застиранное до состояния паутинки постельное белье, мягкое и нежное, как ее любовь и забота. И пахнет как-то по-особому… бабушкиным домом… Детством… Печкой. Защищенностью и покоем. Омлетом с дивной корочкой.

Потрескивают поленья в печи. Заливает постель утреннее солнце.

Впереди будет еще один счастливый день. У бабушки большое хозяйство. Корова, теленок, поросята, куры, козы, совершенно глупая бессмысленная собака. Смесь овчарки и боксера – как его родители нашли друг друга? Гладкошерстное кирпичное «боксерочье» тело и «овчарочья» морда и уши… Пес был симпатичный, но совершенно безмозглый… Кличку дед ему дал – Хмырь.

С утра бабушка в хлопотах. Накормить скотину, почистить в сараях, в доме убрать, готовка. Но в редких перерывах обязательно порисует со мной – она рисовала невероятно симпатичных бабок-ежек с огромным носом. И частушки бабушка пела. Матерные. Я хохотала, мама ругалась, когда слышала. А мы с бабушкой подмигивали друг другу заговорщицки у нее за спиной. Пока же бабушка занята, я сама играла. Заверну в платок пойманную курицу, убаюкиваю, спать в люльку укладываю. Обезумевшая птица хрипит осипшим голосом. Материнский инстинкт – это тебе не хухры-мухры. Или кота можно было привлечь к исполнению роли «дочки». С котом даже правдоподобнее получалось, тем более, что он не кудахтал надсадно, и вырывался меньше. Лежит, смирившись, только глаза закатит и язык почему-то высунет между зубов. А я ему частушки напеваю. Бабушкины. Голос понижаю в опасных местах. Но все равно проговариваю все слова.

А вот засыпать вечером в деревне было страшно. Темно и очень-очень тихо. У бабушки радио – такое, которое от розетки, и по которому народные песнопения с утра до ночи. Оно тихонечко, едва различимо что-то шепчет на стене. До десяти вечера. Бабушка не выключала его на ночь: она просыпалась под радио, в шесть утра оно возобновляло работу. Вставала рано, и надо же – слышала этот радийный шорох.

А я ночью вслушивалась в него и взывала: не замолкай! И готова была слушать «Цячэ вада у ярок» до утра. Но, пропикав 10 раз – звук как приговор — пожелтевший от старости приемник затихал до неизменных шести утра. И тишина наваливалась гранитной плитой. Прислушиваешься к ней, и сердце сжимается от тревоги и невозможности отделаться от ощущения, что весь мир исчез за окном. Перестал существовать. Нету там ничего. Во всей вселенной. Залает собака – я аж всхлипну от благодарности и облегчения. Лай, лай всю ночь!

В окно видно, как вдалеке светится огнями поселок, на окраине которого и расположена бабушкина деревня. Не бог весть какой город, но с фонарями, людьми, машинами. И ведь тебе совершенно не хочется туда. Тебе хорошо и счастливо там, где ты есть. А подтачивает что-то на уровне солнечного сплетения — как там жизнь без тебя? Продолжается. И никто тебя и не хватился особо. И не нужен тебе этот большой мир, вроде. Но почему так страшно, что и ты ему без особой надобности?

Качается исполинская липа у бабушкиного дома. Движется тень от ее веток по квадрату окна. То заслоняет единственный тусклый оранжевый фонарь, то милосердно подарит немного света. И сидит где-то за печкой домовой, лохматый и пыльный, и физически ощущаешь его недовольство… твоим предательством.

Дед, когда еще был жив, как-то упрекнул меня. Вообще-то он был немногословный, мой дед, за день мог и не сказать ни слова, только матюкнется на бабушку, если она своими частушками мешала ему смотреть «Семнадцать мгновений весны». А тут говорит как-то, что вот в детстве я любила гостить у них в деревне, пряталась в сарае в сене, когда за мной приезжали родители. Кормила поросят, телят. А сейчас приезжаю редко и хожу на цыпочках по двору, чтобы не запачкать красивые туфельки.

Поймала курицу дочери, чтоб погладить могла, — несла ее перед собой на вытянутых руках, удерживая двумя пальцами… так и выпустила трепыхающееся тельце. Стеснялась этого всего. Деревни, кур, подсолнухов. Нельзя… Нельзя.

_______________________

Сейчас, чем больше я путешествую, чем больше разных городов и стран вижу, тем четче осознаю, что самое красивое место в мире – берег реки у бабушкиного дома. Старый разрушенный железнодорожный мост. Мое персональное место силы. Мой личный храм. И я все больше и больше люблю его и нуждаюсь в нем.

В мире есть моря, горы, птицы, и животные и цветы. Мир красив и удивителен, интересен и безумно увлекателен. Но когда становится темно и холодно, и когда бесконечное пустое небо подступает к самому лицу, очень-очень, очень хочется домой.

Елена Литвин