Общественник Александр Гезалов: «Я работаю на Бога»

Он любит так делать: позвонить вдруг, не предупредив о своем приезде заранее, и начать искреннее удивляться: «Ну, ты где там? Я вот тут, возле магазина – ну, этого, ты же знаешь? Жду! Сколько тебе надо, чтобы доехать сюда? Полчаса? Ну, тогда я поехал на строительный рынок за бойлером. Позвони, когда будешь готова, откуда тебя забрать».

Он мой любимый собеседник. Мы ходили с ним в СИЗО – относили подарки к новому году содержащимся там подросткам и женщинам. Возили памперсы и смеси в детскую больницу новорожденным отказникам. Писали большие исследовательские статьи  о бездомных и о детях в детских домах. Когда он жил в Петрозаводске, он был моим главным и постоянным информационным поводом. Александр Гезалов, бывший председатель ликвидированной благотворительной организации «Равновесие», ныне москвич, постоянный участник семинаров и различных телевизионных шоу в качестве большого специалиста по всякому российскому неблагополучию.

— Представляешь, узнают уже. Я тут как-то приехал на очередной семинар, а в гостинице номеров нет. И тут девушка администратор пригляделась, узнала меня – и мне нашли номер! И в деревне моей  я для местных – большая звезда! «О, мы видели тебя в телевизоре!» Они не помнят, о чем я там говорил, это вообще не важно – представляешь? – вообще не важно, кто ты, что ты, и что ты там говоришь – главное, что тебя показывают по ящику! Если тебя показывают – значит, ты кто-то. Не показывают – значит, ты никто.

Он рассказывает, что в этот свой приезд уже успел встретиться со многими чиновниками, с  которыми в свое время случались разные отношения, и конфликтные в том числе.

— А сейчас все так счастливы, так радуются мне, словно я их внебрачное дитя! А я сам? Я тоже счастлив. Конечно. Где-то. В глубине души.

«Дитя» поглаживает свою окладистую седую бороду, и я понимаю, что тоже счастлива. Что у него замечательная жена. Третий парень на подходе. Что выкручивается как-то, вытягивает семейство, хотя, признается, что бывает непросто.

— Мне – в Москву! – звонят: тут замок на двери часовни кто-то сломал. То есть я из Москвы должен приехать в Карелию и поменять им замок! У меня у самого в доме в деревне бойлер сломался. Буду сейчас новый устанавливать. Когда у меня появилась большая семья, я понял, как много я умею, как много могу. Починить, прибить – этому не нужно учиться. Человек очень многое умеет. Просто не знает об этом. А надо всего лишь просто делать.  А не только сиськи мять.

Впрочем, он охотно соглашается со мной, что сиськи мять тоже иногда надо.

— Не хочу ни в какое кафе, поехали лучше в Деревянку: посмотришь, как мои лентяи и бездельники часовню расписывают.

Мы останавливаемся недалеко от кладбища. Внутри просторной и очень светлой часовни на стенах – свежая краска фресок. Часовню построил друг Гезалова, молодой мужчина, жена и двое маленьких сыновей которого погибли в авиакатастрофе. Около часовни – памятник на общей на троих могиле. Охапки свежих букетов. В уголке ограды составлены в ряд игрушечные машинки.

— Надо было его как-то удержать… вот, уговорил воздвигнуть эту часовню… хороший парень.

Всю дорогу до квартиры, где остановились московские художники и куда мы отправляемся обедать, мы молчим.

В квартире нас встречает ее хозяйка: очень спокойная, неторопливая и красивая молодая девушка. Гезалов усаживается за стол, начинает делать салат, шинкует капусту.

— Представляешь, после детского дома я же вообще ничего не умел. Когда я учился в «Кульке», я первый раз позвал к себе гостей, взял кочан капусты, разрезал его на четыре части… Друзья когда это увидели, подумали, что я так специально сделал. Ну,  творческий же человек — с прибабахом. Говорят: Саш, что это за перформанс?  Я не стал признаваться, что я просто не умею готовить. Да, говорю, перформанс, я вам сейчас еще и картошки такой же дам. Невареной! А сейчас вот – видишь – могу капусту намять. Могу и бока намять, если придется. Все могу. Вечером буду бойлер сам вешать.

Красивая хозяйка квартиры на расспросы о московской жизни очень тихим голосом бездеятельно несчастного человека жалуется на испорченность москвичей. Что их интересуют только деньги и силиконовые красоты. Она работает реставратором при храме – «прихрамывает», как назвал это Гезалов: девушка сетует еще и на совсем небольшие зарплаты. На фоне бешеной, фонтанирующей гезаловской энергии, ее слабый голос и неспешные движения выглядят, как замедленная съемка. Гезалов сводит глаза на переносице, изображая человека в трансе. Я прикусываю губу, чтобы не рассмеяться. Гезалова можно смотреть, как череду мини моно спектаклей. Недаром он окончил режиссерско-актерский факультет.

Хозяйка квартиры говорит, что ее работа ей нравится тем, что там спокойно и коллектив хороший.

— Да, я знаю, многие так любят – чтобы поспокойней. А по мне так, пусть была бы и драка, лишь бы был процесс! Алло, нет, это не отец Андрей, это Александр Гезалов, отец своих детей! Позвоните отцу Андрею на другой телефон, — он диктует номер.

Звонят ему непрерывно: куда-то кто-то привез гуманитарную помощь, очень много вещей, с Гезаловым постоянно консультируются, как все это делить. Он напоминает мне анекдот про Лукашенко, который по телефону помогал перебирать картошку.

Я спрашиваю, есть ли у него трудовая книжка.

— Нету. А зачем? Я работаю на бога. Не знаю, может, у него и есть моя трудовая.

Если бы это сказал кто-то другой, я никогда бы не стала цитировать подобного в своем тексте. Но у Гезалова получается говорить такие вещи так, что это не вызывает желания закрыть лицо ладонью. Во-первых, хотя бы потому, что во многом все так и есть на самом деле. Во-вторых, потому что с гезаловским чувством юмора и способностью к самоиронии такие вещи звучат как еще один хороший каламбур, которыми изобилует его речь.

Все едят суп и гезаловский салат. Я человек новый, посторонний, и я всех немного смущаю. Они такие чудесные, такие люди, как эти московские художники. Не от мира сего. У которых все, не как у людей. Которым не надо ничего из того, что надо всем нормальным людям. У которых какие-то свои, странные жизненные ценности. Увлеченные своим делом, за которое, в силу его малой престижности мало кто из нормальных людей возьмется. Поэтому они, видимо, устав от постоянного противостояния и нежелания мимикрировать под окружающий мир, выработали специфическую узнаваемую модель поведения: я видела такое часто. Они начинают специально подчеркивать свою чудаковатость, словно бы заранее предупреждая о своей инаковости. «Ну, вы же меня знаете!», «Ну, это ж я!», «Ну, что еще от меня хотеть!» А также они чересчур усиливают свою инфантильность. Говорят такими сладкими голосочками и вытягивают губы. И смеются – слишком громко и долго, над шутками, которые не настолько уж и смешны, словно бы этим своим смехом хотят еще больше увеличить дистанцию и усилить свою непохожесть, свою принадлежность к своей маленькой касте, шуток которой всяким непосвященным не понять и не оценить.

Они мне очень нравятся, но мне хотелось бы, чтобы они были чуть более взрослыми. Не были так очевидно ежеминутно готовы к очередной порции осуждения за то, как неправильно они живут. Чтобы были более уверены в том, что имеют полное право на свой образ жизни.

Я начинаю поторапливать Гезалова: мне нужно домой. Я планировала посидеть с ним в кафе, и не рассчитывала, что вместо этого мы объедем пол-Карелии.

— Не спеши, куда ты спешишь? Все куда-то спешат, не понимая, что абсолютно все успеют. На встречу с ним еще никто не опаздывал.

Мы едем в гезаловскую деревню, он показывает мне тамошнюю, построенную им, деревянную часовню с красивыми витражами.  На стене висит бланк заявления с прошением разрешить ему строительство этой часовни – «по многочисленным просьбам местных жителей»

— Знаешь, сколько человек ко мне обратилось с просьбой о строительстве часовни? Ни-од-но-го! Никому вообще ничего не надо.

Чуть позже Гезалов совсем по-детски хвастает своим домом.

— Тут печка, тут стиральная машина, тут детская, а тут мы с женой детей делаем.

Ведет показывать свой сад.

— Тут я посажу рябину, тут у меня смородина, тут яблони. Моя смородина, яблони мои, все мое! Когда я вселялся, соседи злорадствовали: а у вас яблоня уже сто лет как не плодоносит. И в первый же год, как я тут поселился, — посмотри что делается! — яблоками усыпана земля. Гезалов заставляет набрать мешок яблок с собой.

— Соседка приходила ко мне: покрести, говорит, и мою яблоню, чтоб у меня тоже такие урожаи были! Хорошо, говорю, иди, теперь будут у тебя урожаи! Нет, конечно, смеешься? – не крестил я никаких яблонь! Хотя яблоня соседки заплодоносила этим летом. Так-то. Меня в Москве потянуло на цветоводство. Поливаю, ковыряюсь в горшках… Мне кажется, это первый сигнал. Земляаа… (Гезалов издает смешной рыдательный звук) Картошку? Нет, картошку сажать не буду – зачем? Это же тяжело…

Мы возвращаемся в город в машине, пахнущей яблоками. Девушка на заднем сиденье рассказывает Гезалову об их общих знакомых. Что они переехали в новую квартиру. Что у них были большие трудности с получением кредита. В какой-то момент Гезалов протягивает руку к магнитоле и делает музыку погромче.

— Ой, прости, прости! Я совсем забыл, что ты же мне что-то рассказываешь!

Я вижу, что девушка не обиделась: видимо, привыкла уже к гезаловским импровизациям. Кроме того, очевидно, что Гезалов сделал это не из хамства. Просто я тоже забыла, что девушка еще не закончила: смысл ее монолога я поняла уже на тридцатой секунде, следующие три минуты устной речи были явно лишними. Наверное, я тоже предпочла бы драку. Чем такое сонное неспешное скрупулезное перечисление всего, что вызывает твою неудовлетворенность жизнью.

— Вечером бойлер буду вешать. Я сейчас понял, что понял, как это сделать.

Прощаясь, он сказал, что еще пробудет в Карелии какое-то время, и что можно будет еще разок пересечься. Вечером следующего дня я прочла в статусе на его странице Вконтакте: «Восемьсот километров, я в Москве, готов встречаться»

Надо написать ему – спросить, получилось ли повесить бойлер?

Елена Литвин