«Задача художника — бороться с несвободой и неправдой». Интервью с петрозаводским художником-графиком Егором Щукаревым

Продолжаем знакомить вас с интересными петрозаводскими авторами. Егор Щукарев — известный в узких кругах художник-график. В начале года у него состоялась большая персональная выставка «Хитин» в медиацентре «Vыход». Лично на меня она произвела сильное впечатление: и по стилю, и по смыслам, и по подаче автора. Увы, тогда побеседовать об искусстве не удалось — в феврале все были слишком заняты другим. Спустя полгода этот разговор все-таки состоялся. И в нем, как и в любой беседе с талантливым человеком, много надежды.

— Я знаю, что ты из творческой семьи. Расскажи про обстановку, в которой вырос.

— Да, я вырос в театральной среде. Дедушка был ударником в оркестре Музыкального театра, потом на пенсии занимался скульптурой и резьбой по дереву. В Парке культуры стояли старые деревянные скульптуры его авторства, увы, они не сохранились. Отец — в прошлом солист балетной труппы Музыкального театра, сейчас преподает и ставит хореографию. Мама — концертмейстер, пианист и аккомпаниатор в Музыкальном театре. Всё детство провел в театральном закулисье, сам тоже играл в детских постановках. Безусловно, это влияет: это такая необычная среда для ребенка, уникальная детская площадка с большим количеством музыки.

— В 14 лет я первый раз увидела образец современного искусства, которое разительно отличалось от всего классического, что я видела до этого. С этого начался мой интерес к искусству. У тебя были в юности подобные моменты?

— В детстве я смотрел передачу, где рассказывали про картину Марка Шагала «Святой извозчик над Витебском». Ее по ошибке повесили вверх ногами, но когда автор это увидел, то решил, что так даже лучше. Тогда я подумал: «Так можно рисовать, так можно мыслить! А спустя годы твою работу даже по телевизору покажут». Еще моим своеобразным учебником были советские журналы с цветными вклейками авангардного и экспериментального искусства. По этим журналам я учился рисовать: перерисовывая и заимствуя какую-то композицию. Можно сказать, что советские журналы стали моим первым источником вдохновения и неким учебником искусства. В начале 90-х годов Россию захлестнула волна современного искусства, да и сама эпоха была достаточно сюрреалистична. Вспомнить хотя бы передачу Курехина про «Ленина-гриба». А я в этом контексте вырос.

— Во сколько ты начал рисовать осознанно?

— Рисовать я начал довольно поздно: года в 22 начал заниматься этим более серьезно. Повлияли друзья, которые учились в Славянском институте у Аркадия Морозова и Артема Стародубцева. В этой тусовке много чего узнал, в том числе и про интересных художников. Что-то начал пробовать рисовать и сам.

— Современное искусство часто называют мрачным и непонятным. Ты наверняка тоже не избегал таких упреков. Как реагируешь?

— Вопрос задают часто, причем не только мне: «Что так мрачно, а почему не весело». Артем Александрович (Стародубцев) тоже часто на него отвечает. У меня есть широкий ответ на этот вопрос, но я отвечаю персонально человеку, который его задает. В зависимости от формулировки вопроса.

— А твои работы можно понять человеку, который не изучал искусство и в нем не разбирается?

— Вообще я думаю, что мои работы можно понять и без насмотренности и специального образования. Оно цепляет абсолютно разных людей. Сейчас немного меняется ситуация в изобразительном искусстве: традиционные формы уже меньше интересуют людей в силу клипового мышления. Люди задерживают свое внимание на изображении не больше 7 секунд. Если я вижу, что кто-то на выставке смотрит на работу больше 14 секунд, то я точно знаю, что она его зацепила. Это ставит какие-то новые задачи художнику. Начинаешь думать над тем, какие приемы можно изобрести, чтобы зацепить внимание зрителя. Если зритель смотрит на картину полминуты-минуту, значит, я понимаю, что тот или иной прием сработал.

— Твой основной инструмент — гелевая ручка. Почему именно она?

— В детстве я не любил все эти акварели и гуаши, это была какая-то обязаловка на уроках ИЗО. Шариковая ручка — это такой инструмент, который всегда под рукой. Сейчас я пытаюсь рисовать линерами, экспериментирую с разными техниками. Гелевая ручка дает идеальный для меня штрих — грязный и рваный. Ручкой рисую не с нуля — сначала, конечно, идет набросок, который может не понравиться в середине и отправиться в корзину. Иногда черновик просто кладу на полку на год и забываю, а позже к ним возвращаюсь.

— В этом году состоялась твоя первая персональная выставка в официальном пространстве — «Хитин». Расскажи, как ты к ней готовился.

— «Хитин» был первой официальной персональной (я участвовал в коллективных выставках в ГВЗ и «Vыходе») выставкой — работы выставлялись в медиацентре «Vыход», до этого была менее формальная персональная выставка в клубе «Убежище № 1». Для меня неформальные выставки не менее значимые, чем официальные. Там есть много своих плюсов. Например, участвую каждый год в фестивале «Ласточка», который вырос из серии фестивалей панк-арта «Очаг», где я тоже выставлялся. Для моего окружения это было чем-то естественным, а для академической среды это стало экзотикой. А к «Хитину» я готовился четыре месяца и работал каждый день. Объем работы был большой: готовил новые работы, оформлял старые, писал тексты. Опыт был успешный и для меня лично: такая ретроспектива твоего творчества за 10 лет; и для других: нескольким людям она помогла «прокопаться» в себе, выйти из тяжелого психического состояния. Как минимум ради этого стоило делать этот проект.

— Кстати, медиацентр “Vыход” закрывается из-за оптимизации. Для меня это очень грустная новость, так как это культовое пространство для Петрозаводска, которое получало международные гранты, привозило интересных авторов, устраивало лекции и концерты. Нью-йоркские электронщики, канадские перкуссионисты, питерские джазмены... И всё это по стоимости от 80 до 150 рублей. В нем можно было сделать любую выставку и получить помощь. Благо, что в Петрозаводске всё хорошо с самоорганизацией. Молодые авторы не ждут одобрения художественного сообщества. Захотел выставку — делаешь ее хоть в сарае или подъезде, как, например, сделал художник Коля Кркалевский.

— На выставке ты вел авторские экскурсии. Как думаешь, насколько это необходимо — объяснять зрителю концепцию своих работ?

— Раньше я думал, что зрителю не надо ничего объяснять — пусть работа живет сама по себе. При этом я много думаю над смыслом, концепцией той или иной работы, пишу под них текст. Меня переубедили друзья, которые, услышав эти концепции, сказали, что зрителю это интересно и что это большое дополнение к работе. При этом я отдаю себе отчет, что, несмотря на то, что на выставках все эти концепции висят, большинство всё равно их не читает. Поэтому решил попробовать этот экспериментальный формат с авторскими экскурсиями.

— Выставка закончилась 12 февраля. Как ты справлялся с событиями этой весны? Творчество для тебя сейчас — это убежище?

— Этой весной я много читал Камю. И понял для себя, что задача художника и писателя — бороться с несвободой и неправдой. После выставки многие художники бросают рисовать. Как некий потолок — чего мне еще пытаться добиться. Происходит опьянение и войти обратно в колею многим трудно. У меня с этим проблем не было. Начать рисовать из-за окружающей действительности действительно было трудно, но я справился. Когда я рисую, то мне банально хорошо. При этом для меня это способ высказаться на каком-то более тонком уровне. Аудитория для этого высказывания может быть небольшая, но если ты находишь родственные души благодаря своему творчеству, то это очень ценно. Значит увидели что-то важное.

— Творчеством ты не зарабатываешь?

— Какие-то редкие заказы и продажи были: портреты, иллюстрации для музыкальных альбомов. Деньги для меня не самоцель, мне хочется больше выставляться. Увы, сейчас галереи переживают не лучшие времена, а о международных выставках теперь и не приходится мечтать. Но я свои амбиции давно успокоил: прекрасно понимаю, что то, чем я занимаюсь — это какие-то малопопулярные вещи. Если ты художник-график, живущий в регионе России, ты обречен быть панком до конца своих дней. Работаю я почти постоянно, с творчеством это никак не связано. Люблю работать руками. В этом году лишился работы из-за сокращения производства на фоне всем известных событий. Вернулся в дворники, не в первый раз. Теперь из собственного двора можно не выходить вообще никуда. Делать выставки в подъезде, а потом идти на работу дворником (все грустно смеются — прим. авт.).

— Над чем ты работаешь сейчас?

— Я пытаюсь изучать новые техники и работаю над новым проектом. Это попытка выйти за пределы личностной рефлексии на территорию коллективного бессознательного. Хотим вместе с одной художницей порассуждать на тему социального здоровья. Когда общество охвачено какой-то идеей, что-то идет не так и общество «заболевает». Попытаться проговорить что остается после крушения идеи, после ее распада. Так, есть общедоступные и понятные всем ценности, но те или иные идеологии пытаются эти ценности институализировать и объявить какую-то монополию на владение этими ценностями. Но идеи распадаются, а ценности остаются.

— Как тебе кажется, что важнее: политика или культура?

— Можно развивать и культуру, и политику. Культура — это отфильтрованный продукт коллективного бессознательного, который сам по себе бесформенен. Его рупором является язык: графический, музыкальный, лингвистический. Исследуя его, можно понять человечество и общество, его коллективное бессознательное. Политика немного про другое — изучает стратегии действий. Она должна опираться на исследования общества, на какую-то такую коллективную саморефлексию.

В XX веке был условный конфликт между модернистами и постмодернистами. Философы модерна пытались четко определить, что такое добро, а что такое зло, что правильно, а что — нет. Они были полны гуманизма, во многом с их подачи начались либеральные реформы. Что произошло потом? Первая мировая, вторая мировая, концлагеря, диктатуры и так далее. К середине века модерн сменился постмодерном и началась какая-то новая форма выражения идей. Постмодернисты эти понятия «хорошо» и «плохо» размывают.

— У себя в соцсетях ты делился фильмом про акциониста Павленского. Как относишься к акционизму?

— Акционист презентует себя. В изобразительном искусстве происходит некая смерть автора — отделение произведения от личности автора, претензии к автору сложно предъявить. Акционист презентует свою идею через себя, и если он как личность подвел, то это значительно обесценивает и произведение. Не могу сказать, что от Павленского я в восторге, но некоторые акции у него сделаны на ура. Самая классная акция — первая, когда он в ноябре стоял напротив Спаса на Крови с голым торсом, зашитым нитками ртом и плакатом с мощным посылом. Ничего лишнего. Смысл высказывания считывался любым прохожим, в отличие от ситуации с посетителем галереи, который сам идет искать смысл. В этом залог успешной акции — быть понятным зрителю случайному. Он поставил себя в такую ситуацию, что с ним было трудно что-то сделать. Меня поразило, что к нему подошли два полицейских, которые простояли рядом с ним почти целый час и не понимали, что с ним делать. Что сделать человеку, который сам себе зашил рот? И, что важно, его об этом не спросить, пока в травмпункт не отвезешь. Уверен, они были главными зрителями и наверняка у них в голове возникло много вопросов. Остальные его акции, на мой взгляд, либо не так хорошо продуманы, либо откровенно провальны. Но сам фильм воспринимается сейчас как рассказ не об акционисте Павленском, а о волнующих темах в 2016 году и их созвучии с сегодняшним днем.

— Кроме изобразительного искусства ты занимаешься текстами. Расскажи про свой рассказ «Коридоры Матросов».

— В последние годы я больше начал работать с текстом: пишу короткую прозу и учусь работать с текстом. У меня нет литературных амбиций, я пишу на порядок хуже, чем рисую. Это попытка рассказать некоторые истории, которые созвучны опыту моих ровесников. Мое поколение очень молчаливое о самих себе. Я решил эти истории рассказать в форме текста, выступал с этим рассказом на «Словостоке». Отклик был: ко мне подходили мои ровесники с похожим опытом и мы эту тему обсуждали.

— Сейчас в соцсетях активно обсуждают нейросеть Midjourney, которая генерирует потрясающе реалистичные стилизованные художественные изображения. Как тебе кажется, вытеснят ли нейросети художников?

— Про нейросети я мало что знаю, сильно не вникал. Многие вещи умирают, технологии и прогресс вытесняют людей. Искусство уходит в мир элитарности. Это не хорошо и не плохо — это прогресс. Я понимаю, что мое занятие — это ретроградство. Рисовать двухмерные картинки канцелярскими товарами и вешать их на стены — это прошлый век. Прогресс ставит новые цели. Я слушал лекции преподавателя философии Александра Секацкого, который рассказывал об этой проблеме: современного зрителя уже не восхищают традиционные формы искусства в окружении технологий, Кубический натюрморт уступает зрелищности Marvel. Но остается интерес к идеям и рассказыванию историй. Художник может заложить в изображение некий вирус: второе и третье дно смыслов. Причем не на уровне образа или сюжета, а на уровне композиции, штриха и других приемов. Такой смысловой вирус, который пробудит у зрителя мысли и странные сны, и навязчивые идеи, которые он примет за свои. Да, художники отстают, мы уже прошлый век, этот век бросает нам новые вызовы и сложности. Что еще остается современному художнику сегодня? Заниматься поиском новых форм выражения своих идей.