«Как я бросил пить»: жуткий рассказ петрозаводчанина, который прошел все круги ада и отказался от пагубной привычки
Говорят, что мужчины, которых постигли неудачи в личной жизни, всегда пьют. Не знаю, так ли это, но меня, к сожалению, не миновала такая участь. Когда я расстался с любимой женщиной и стал скатываться на дно, мне было двадцать девять.
Казалось бы, совсем еще не возраст, есть работа, нормальные друзья, но меня это не остановило, и я взялся за бутылку. Будто назло бывшей возлюбленной и этому несправедливому миру, а в действительности — во вред себе и близким людям. Сначала выпивал по выходным, потом в будни, по вечерам, вроде бы понемногу, но затем доза постепенно увеличивалась, и наступил момент, когда я слетел с катушек. Запил на две недели, потерял работу, потом меня стали сторониться друзья и соседи.
Возможно, это только мое мнение, но каким бы низким ни представлялся окружающим пьющий человек, ему все же нужна поддержка. Пусть это не оправдание, но редко кто начинает злоупотреблять спиртным без причины, и никому, как от сумы и от тюрьмы, не стоит зарекаться от такого порока. Когда от человека с презрением отворачиваются те, кто считает себя неуязвимым и благополучным, он впадает в уныние или, напротив, бравирует своим поведением, а то и другое губительно. Не надо сочувствия, жалости, необходимо понимание того, что это не просто дурная привычка, а тяжелая и коварная болезнь, справиться с которой весьма непросто.
В ту пору рядом со мной была только моя замечательная мама. Она стала уговаривать меня закодироваться. Но внутренне что-то удерживало меня от такого метода: то ли подействовали слухи о том, что кодирование вызывает изменения в психике, что все держится на страхе смерти, который постоянно преследует человека, вызывая депрессию. Говорили и о том, что многие кодируются не один раз, а толку никакого, что у кого-то последствием является ухудшение памяти, у других — головные боли. Так ли это на самом деле, я сказать не могу, потому что не воспользовался этим способом избавления от пьянства, и не исключаю, что кому-то кодирование очень помогает.
Мама в отчаянии обзвонила все платные клиники, где предлагали все то же кодирование, которого я боялся, потом — частных наркологов, размещавших объявления в газетах, но они признавались, что поставленные ими капельницы не избавляют от тяги к спиртному, а лишь облегчает похмелье. Признаться, я уже мало во что верил, и зная, как часто у нас обманывают, не хотел зря тратить деньги, которых у меня почти не было. На собрания Анонимных алкоголиков тоже не ходил, считая, что там занимаются пустой болтовней. Вот так в раздумьях и сомнениях я упустил время, когда, возможно, еще сумел бы самостоятельно выйти из запоя.
Постепенно я впал в состояние глубокого безразличия ко всему — к себе, к своему будущему, к окружающим людям. В моем настоящем существовала одна проблема: достать очередную дозу спиртного. Признаюсь, несколько раз я даже употреблял содержимое маленьких бутылочек, которые в народе называют боярышником. И если раньше наедине со стопкой я размышлял, философствовал, строил планы, то теперь, получив желаемое, тупо заваливался спать. Однако вскоре мой сон стал странным, прерывистым: мне казалось, будто я проспал несколько часов, но когда открывал глаза, обнаруживал, что прошло всего десять-пятнадцать минут. На границе моего сознания без конца проплывали быстро сменяющие друг друга образы, незнакомые лица. По-настоящему я отключался только, когда вдобавок к спиртному глушил себя корвалолом.
Я вступил в такую стадию, когда человек пьет не потому, что хочет, а потому, что не может не пить, потому что в противном случае ему просто не выжить. Я не хотел и не мог есть, по утрам меня рвало; тошнота проходила только после рюмки, которую я с трудом поднимал, потому что сильно тряслись руки. В зеркале я видел заросшее щетиной существо с грязными волосами, красными глазами, под которыми темнели круги. В кухне царило запустение: немытая посуда, пустые бутылки. И само страшное, что этот развал, хаос был под стать состоянию моей души. Перед приходом мамы я старался прибраться, но результаты были мизерными. А когда я предложил ей переехать ко мне, она вдруг ответила, что боится за меня, но боится и меня. Это уже были не шутки, я встрепенулся и всерьез задумался о том, как выбраться из этого ада.
Я решил обратиться в наркологический диспансер, чтобы для начала просто проконсультироваться. Меня, как и многих других, отталкивало то, что там ставят на учет — вроде как придется жить с клеймом. Плюс на определенное время человек лишается возможности водить машину. Но за руль я бы и так не сел, к тому же автомобиль я продал, точнее, пропил. Что касается стыда, то я рассуждал, как и все алкоголики: появляться на людях выпившим вроде как уже не стыдно, а открыто обратиться за помощью совестно. Выдержав три дня трезвости и преодолев психологический барьер, я отправился на «Федоску». Приняли меня очень доброжелательно, внимательно выслушали мой довольно продолжительный рассказ, после чего доктор предложил стационарное лечение.
В городе о наркологическом стационаре, который находится в Сулажгоре, на улице с романтическим названием 8 Марта, как ни странно, знают немногие, как и мало кто в курсе, что в случае добровольной постановки на учет, и лечение, и питание там бесплатные. Помощь можно получить анонимно, лежать в отдельной палате, но такие условия предоставляются только за деньги. Утром я приехал в приемный покой, и меня отправили в первое отделение. Оно самое тяжелое — некоторые люди поступают туда в бессознательном состоянии или когда уже развился алкогольный психоз, лежат в памперсах, привязанные к кровати. К счастью, меня отвели в обычную палату, где поставили капельницу. Под ней я лежал часа два или больше, после чего произошло первое маленькое, но важное чудо: у меня исчезли похмельные ломки, ко мне вернулся аппетит.
На следующий день меня перевели на во второе отделение, назначили таблетки, витамины. Нарколог сказал, что первое время надо много спать, потому что клетки мозга лучше всего восстанавливаются во сне, и мне кололи снотворное. Анализы показали, что я легко отделался: ни печень, ни почки серьезно не пострадали, специального лечения этим органам не требовалось. Питание в стационаре было очень хорошее для больницы, и я сразу сказал маме, чтобы она не приносила ничего, кроме воды и необходимых гигиенических принадлежностей. Кстати, мне повезло, что я не курю: курильщики страдали оттого, что их выводили на улицу строго в определенное время, а еще у многих не было сигарет, и они постоянно у кого-то «стреляли».
Если меня вызывают на откровенность, я не пренебрегаю правом не свидетельствовать против себя, потому что «все, что вы скажете, может быть использовано против вас». Но здесь, на занятиях с психологами, мне хотелось говорить правду, и даже не потому, что я верил в конфиденциальность, а оттого, что моей душе было уютно, я видел, что мне хотят помочь, что меня поймут. Конечно, не вполне устраивало то, что за пределы территории стационара можно было выходить только на определенное время по выписанному врачом пропуску, что не все соседи по палате были вполне адекватными. Но насчет первого я понимал, что это вынужденная мера, а по поводу второго — наверняка я и сам был таким, просто не видел себя со стороны.
Забегая вперед, скажу, что, по моему мнению, отбило у меня желание пить: то, что я увидел и услышал. Мужчин и женщин, неряшливых, с плохими зубами или вовсе без зубов, с отечными, не по возрасту морщинистыми лицами, пустыми взглядами. Такими были далеко не все, но таких было достаточно. Я услышал почти фантастические рассказы о том, что вытворяли люди в нетрезвом виде. Некоторые женщины попадали в стационар по суду, под угрозой лишения родительских прав, и далеко не все из них вспоминали о своих детях: они и в больнице вели то же бездумное существование, только без алкоголя, по принципу тепло, светло, и мухи не кусают.
Нам давали таблетки, вроде как от влечения к спиртному, но мне кажется, скорее, это были медикаменты для лечения нервной системы, а от алкогольной зависимости по-настоящему избавляют только здравый рассудок и сила воли.
Если кто-то из пациентов желал выпить, но не сдерживался, то и выпивал, и его сразу выписывали за нарушение режима. Иные, едва выйдя из больницы, хватались за бутылку, притом, что многие из них из-за пьянства потеряли работу, не имели жилья, их не хотели знать родственники.
Для таких пациентов стационар был не только местом бесплатного и удобного пристанища, а мог бы стать и отправным пунктом по дороге в новую жизнь. Некоторые через несколько дней возвращались в первое отделение, мы видели их из окна, как и множество машин скорой помощи и полицейского наряда, доставлявших в стационар все новых и новых «постояльцев», что особенно часто происходило в праздники и в выходные.
Я не считаю себя особенным, я был одним из них, таким же потерявшимся в жизни, в чем-то очень сильно уязвимым. С нами занимались психологи, индивидуально и в группах, применяя и необычные методы, вроде ролевых игр, арттерапии, музыкальной терапии. Помогали осознать свой недуг, учили раскрепощаться, преодолевать барьеры в общении. Была и лечебная физкультура, и даже занятия в тренажерном зале. В целом весь день был чем-то заполнен, хотя свободного времени тоже хватало.
Кто-то шутил, что об алкоголиках заботятся так, будто они — будущее нации. Помимо хорошей кормежки и бесплатных лекарств, горячего душа и регулярной смены постельного белья нуждающимся пациентам выдавали одежду и обувь из финской гуманитарной помощи, социальные работники помогали решить проблемы с документами. Плохо, что не все оказались способны оценить такую заботу, и мне жаль сотрудников стационара, чьи усилия пропали даром, хотя они наверняка повидали всякое, ко многому привыкли и все равно верят в своих пациентов.
В общей сложности я пробыл в наркологическом стационаре около трех месяцев; последние полтора — в отделении психологической и социальной коррекции, где упор делался уже не на медикаментозное лечение, и режим был гораздо свободнее. Еще в начале лечения у меня исчезли утреннее сердцебиение и одышка — я запросто наматывал по семь кругов вокруг здания стационара и усердно вскапывал грядки на трудотерапии. Чувствовал себя «как огурец», да и выглядел намного лучше прежнего. Мне стали сниться хорошие сны. Настроение портили только мысли о будущем, о том, как мне жить и что делать за стенами больницы.
После выписки мне первое время хотелось выпить, но меня сдерживал страх, основанный на понимании того, что даже одна рюмка приведет к желанию увеличить дозу, и это будет путь в никуда. Я с содроганием вспоминал, какие глупости совершал в состоянии опьянения, думал о том, как я в конце концов мог бы выглядеть, чему уподобиться, до чего был бы способен дойти. А главное — чего бы лишился. Говорят, можно пропить мозги, но с такой же легкостью человек способен пропить, упустить, потерять и свою жизнь.
Я не употребляю спиртного ровно год, и меня совершенно к нему не тянет, даже если на столе стоит бутылка. Сначала я комплексовал, мне казалось, будто все знают, что я на учете в наркологии и мне надо регулярно посещать врача, но потом перестал об этом думать. Я стараюсь не обращать внимания и на то, что порой люди напоминают мне о том, что я пил, хотя, на мой взгляд, этого не надо делать. Что человеку необходимо помнить, то он и будет помнить, а если он хочет что-то забыть, то пусть лучше забудет.
Я радуюсь тому, что снова работаю, занимаюсь спортом, что у меня есть планы, что моя мама и женщина, с которой я недавно познакомился, очень довольны, что я не пью и не собираюсь пить. Потому что это не выход из депрессии, не избавление от боли, наоборот — погружение во тьму, в физические и душевные страдания. На самом деле, несмотря на любые жизненные тяготы, в мире много светлого и прекрасного, надо только не отчаиваться, уметь преодолевать, понимать, чувствовать и видеть.
