«Я не узнал своего отца — так он изменился…»: известный карельский врач пронзительно искренне вспоминает военное детство
Сергей Александрович Давыдов — известный в Карелии врач-терапевт, доцент ПетрГУ, чья шестидесятилетняя трудовая деятельность связана с нашей республикой и ее столицей. Заслуженный врач РК, кандидат медицинских наук. В 70-е годы был главным терапевтом Минздрава Карелии, потом снова вернулся в ПетрГУ.
Несмотря на возраст, Давыдов продолжает преподавать студентам в медицинском институте. Автор нескольких книжек на медицинские темы: «Коварные болезни» (о болезнях лёгких, включая простудные), «Азбука питания для похудания» и других. Однако сегодня, в преддверии 9 Мая, мы публикуем его воспоминания, посвященные военному и послевоенному детству.
Помнить себя я начал с трёх лет, с момента эвакуации из Ленинграда. Это был конец августа 1941 года. Полной блокады ещё не было, но железнодорожные составы уже подвергались обстрелам и бомбёжкам. Вот с этого момента я и начал помнить то, что происходило с нами. Нас тоже бомбил немецкий самолёт, но, к счастью, не попал. Взрослые были в панике, а мы, дети, не очень ощущали опасность.
Когда началась война, мы с родителями жили на даче, которую снимали в Лисьем носу. Сразу же вернулись в Ленинград. По-видимому, я как-то отреагировал на те события, потому что, со слов мамы, нашёл в двери замочную скважину, засунул туда палец, покрутил им и изрёк: «Эту дырку пробила немецкая пуля!»
Отец работал на заводе им. Павла Ногина юрисконсультом. Когда начали формировать детский интернат для эвакуации, он предложил мамину кандидатуру в качестве врача, тем более что она была педиатром. Помимо меня мама взяла с собой и моего двоюродного брата, Шурика Горелова, которому было 10 лет. Собиралась взять ещё и племянницу, Наташу Сазыкину, но её мама не захотела с ней расставаться. Ната всю блокаду провела в Ленинграде и сейчас, в свои 85 живёт в Питере. А вот бабушка Таня, тоже оставшаяся в блокадном городе, умерла от голода и лишений в конце 41-го года. Другой бабушки у меня не было.
Наш эшелон с интернатскими детьми благополучно ушёл от преследователей и малой скоростью направился в Ярославскую область. Отец остался в Ленинграде, не был призван в армию из-за плохого зрения, но активно участвовал в оборонительных работах в качестве старшего одной из сформированных бригад. Позднее он рассказывал, что иногда прям над их головами пролетали снаряды, которыми немцы обстреливали город.
Интернат наш разместили поначалу в деревне Овсянниково, где мы находились до декабря. Из ярких воспоминаний осталось моё «купание» в русской печи, в которой после протопки меня мыла мама. Если память не изменяет, туалетов у домов там не было, а были изгороди, отгораживающие загоны для скота от приусадебных участков. Они-то и служили посадочным местом вместо стульчаков.
Когда фронт стал приближаться, нас подняли и отправили дальше на восток, за Урал. Ехали долго, в теплушках, размещались на нарах. Об этих нарах я вспомнил позднее, летом 57-го года, когда нас, студентов-медиков из Ленинграда, почти тем же маршрутом и в таких же теплушках отправили на уборку урожая на целину.
Интернат разместили в клубе деревни Галишово, в 40 км от города Кургана. Туда мы прибыли в конце декабря. Помню, что снегу было очень много, сугробы у крестьянского домика, где маме выделили комнату, достигали окон и были выше моей головы. Утверждаю это со всей ответственностью, поскольку мы с Шуриком вечером первого же дня вышли гулять, и он прокладывал тропинки через сугробы, а я шёл за ним, и снег сверху сыпался мне на голову. Я был безумно рад этому приключению, запомнил его на всю жизнь, хотя мама не оценила нашего геройства, когда мы, вывалянные в снегу с ног до головы, вернулись домой. Больше, конечно, досталось от неё моему старшему брату.
Меня определили в младшую группу, где я оказался одним из самых маленьких. В группе у меня была своя койка, но изредка мама брала меня домой, и там я спал на хозяйском сундуке. Иногда разрешалось забираться на печь или полати, что мне очень нравилось. Одна из хозяйских дочерей, Галя, выполняла роль моей няни, когда я болел и оставался дома один. Мама подолгу находилась в интернате, а Шурик учился в школе в соседней деревне Шмаково, за 7 км и появлялся только в выходные. Летом его часто привлекали к колхозным работам. Нам, малышам, особенно нравилось, когда старшие ребята, и он в том числе, проносились мимо нас верхом на лошадях, гоняя коней на водопой. Однажды Шурик посадил меня на лошадь, велел крепко держаться за гриву, а сам вёл её шагом, держа под уздцы. Я был страшно горд тем, что в столь малом возрасте уже ездил верхом на лошади.
Вообще какие-то детские радости за эти военные годы, конечно, были. Они крепко врезались в память. К сожалению, их было немного: летние купания в реке Юргамыш, походы за 2-3 км к Солёному озеру, очень мелкому, но младшей группе там разрешалось купаться. Запомнился сбор удивительной ягоды – лесной клубники, вкус и аромат которой сильно отличается от садовой. Никогда больше мне не доводилось её собирать, поскольку ни в Карелии, ни в других северных областях она не встречается.
Помню я новогодние праздники. К ним обычно долго готовились. Ни украшений, ни маскарадных костюмов, конечно, не было. Но была ёлка, которую нужно было чем-то украсить. Мы сами раскрашивали в разные цвета бумагу, нарезали её полосками и клеили из них цепи. Ими, как и маленькими флажками, нанизанными на нитки, оборачивали ёлку. Никаких новогодних шаров и разноцветных лампочек не было и в помине, да и электричества тоже не было. Позднее появились серебристые плоские фигурки зверей и птиц, которые можно было вешать на ёлку. Какие-то игрушки мы сами пытались делать из ваты. Обязательно устраивались новогодние концерты. Помню, что лет в 5 я декламировал стихотворение «Мужичок с ноготок» Некрасова, а через год – «Мороз-воевода».
Праздники, к сожалению, были редкими, а будни длинными. Мы, как и взрослые, следили за военными сводками: что сдали? что взяли? К нам изредка наведывались военные родственники: дядя Андрей, Натин отец, после ранения и Шурикова мать тетя Тоня, военврач госпиталя. От них мы тоже узнавали о положении на фронте. Однажды, кто-то из воспитателей крикнул мне: «Серёжа, беги скорей домой! Твой папа приехал!»
Со всех ног я бросился бежать, но увидев возле дома худого, тёмного, небритого мужчину в шинели, остановился и отступил назад. Я не узнал в нём своего отца – так он изменился. В блокадном Ленинграде у него развилась тяжелейшая алиментарная дистрофия, и он наверняка погиб бы, если бы его не успели вывезти по налаженной уже Дороге Жизни через Ладожское озеро. Мама отмыла его в бане, которая топилась по-чёрному, переодела в чистое. Всю его дорожную одежду она сожгла из-за боязни инфекций. Папа побрился, и вечером я рискнул забраться к нему на колени.
Несколько месяцев мама «колдовала» над ним, приводя его в человеческий вид. Болезнь отступила, отец поправился и начал работать в Курганской областной коллегии адвокатов. Он много ездил по районам, иногда выбирался к нам. Как мне стало понятно позднее, моя мать была очень хорошим врачом: достаточно сказать, что за все 4 военные года, несмотря на все трудности, в интернате не погиб ни один ребёнок. Ни от болезней, ни от несчастных случаев. Сама она была слабого здоровья, страдала ревматическим пороком сердца, раньше времени ушла из жизни, когда я был ещё студентом. Но она была на редкость ответственным и мужественным человеком.
Как и полагается, докторский сынок, то есть я, болел в те годы, наверное, больше всех. Я перенёс за время войны почти все детские, да и недетские, инфекции, включая «желтуху» (гепатит А) и даже малярию. Мама лечила меня дома и при лихорадке поила акрихином (очень горькое лекарство!), а «желтухой» и ветрянкой мы с Шуриком болели одновременно. И это мне даже нравилось: он читал вслух свои книжки (Жюля Верна, Уэллса и др.), мы с ним разговаривали о войне и пели все известные тогда военные песни. До конца войны мы и жили: от одного известия до другого, от одного письма до следующего. Но помимо психологических проблем, всё время возникали проблемы материального порядка. Их было огромное количество. Это касалось одежды, питания, развлечений…
Может быть, неплохо для здоровья, когда маленький человек рано привыкает к трудностям и лишениям, вырабатывая своеобразный «защитный иммунитет». Но кто же из нас, взрослых, в здравом рассудке рискнёт пожелать своим детям и внукам столь тяжёлое детство. Наши растущие организмы постоянно испытывали на себе как количественные, так и качественные недостатки питания. Не хватало ни белков, ни жиров, ни витаминов, ни углеводов. Не случайно у многих из моих сверстников в последующем возникали такие проблемы со здоровьем, как хронический тонзиллит, кариес зубов, пародонтоз.
Не удивительно, ведь нашим основным продуктом была картошка. Кстати, не только у нас, но и у местных жителей. Периодически возникали перебои с хлебом, овощами, крупами. Даже с солью. Не говоря уже о мясе, рыбе, муке, сахаре. Сладостей (опять же, может, и не без пользы) практически не было. Из конфет за четыре года я попробовал лишь «подушечки». И 1-2 раза пил «суфле» — молочный продукт с искусственным подсластителем сахарином, сладкий до приторности.
Нашим любимым лакомством был жмых – твёрдый концентрат давленных подсолнечных семян с шелухой, предназначенный для скота. Иногда удавалось им разжиться от колхозных ребят. Чтобы его разжевать, нужно было долго держать во рту и грызть, пока не размякнет. Жмых заменял нам халву, козинак и все другие восточные сладости.
Однажды, уже ближе к концу войны, когда мне было лет шесть, нам с друзьями «повезло»: разрешил прокатиться на телеге старик -колхозник, который вёз на поле фасоль для посадки. Перед нами оказались развязанные мешки, мы не удержались и съели по нескольку бобов. Ночью у меня возникла страшная рвота. Мать делала промывание желудка, определив острое отравление. Оказалось, что фасоль перед посевом подвергалась протравливанию ядохимикатами.
Потихоньку мы всё же дожили до конца войны. Хорошо запомнил день 9 мая 1945 года. Нас построили на площадке между клубом и заколоченной церковью. Был солнечный день, но свежий ветер трепал красный стяг на длинном флагштоке. Нам торжественно объявили о победе над фашистами. Радости нашей не было предела.
Мы начали готовиться к возвращению домой. Но вернуться в Ленинград удалось только в начале сентября. Помню, что на вокзале нас встречал дед, отец матери, переживший всю блокаду: от и до. Он был с бородой, в длинном тёмном пальто и кирзовых сапогах. Позже я узнал, что выжить ему помогла его профессия: столяр и плотник, к тому же неплохой стекольщик. Когда немцы разбомбили соседнюю с нашим домом фабрику, во многих окнах по округе повылетали стёкла, и дедово умение пригодилось. Кому-то он стеклил, кому-то помогал забивать окна фанерой или чем придётся.
Ленинград тогда являл собой странную картину. Часть домов устояла, а часть была превращена в груду развалин. Потом туда стали пригонять пленных немцев, которые занимались их разборкой. На этих местах возникали пустыри, на которых мы играли в войну и в футбол. А в начале пятидесятых их застроили новыми домами. Когда подрос мой младший брат Юра, тоже дитя войны, ему и его сверстникам такого простора уже не было.
Проблем в Ленинграде оказалось ещё больше, чем в Галишово. Приходилось стоять в длинных очередях, чтобы отоварить хлебные карточки. Пищу готовили на керогазах и керосинках, для которых требовалось горючее. Его, тоже по талонам, разливали в керосиновых лавках. Очереди за ним были не меньше, чем за хлебом, и двигались они крайне медленно. Терпкий запах керосина с тех пор так и остался где-то в глубине моих лёгких. По ордерам мы получали кое-какую одежду и даже галоши, о значении которых нынешняя детвора, наверное, и не догадается.
Меня записали в 1б класс школы № 82, но отправили на карантин на 3 недели с правом выхода на улицу. С улицы я почти не уходил и за эти дни во многом преуспел. Во дворе ребята, чуть постарше меня, приняли в свою компанию. Они научили меня курить поднятые с земли окурки – хабарики или чинарики, как они их называли. Научили кататься на подножках или «колбасе» трамвая и спрыгивать на ходу. Эти маленькие шпанята брали пример со старших, которые не выпускали сигарету изо рта, мели тротуары клёшами и носили широкие ремни с бляхами. Наматывая ремни на руку, этими бляхами они периодически дрались со своими оппонентами, включая солдат, моряков или милицию. Нередко это происходило по окончании футбольных матчей на стадионах.
Всем известны рассказы про лиговскую шпану. Берусь утверждать, что у нас на Петроградской стороне шпаны в те годы было не меньше. По вечерам почти в каждой подворотне тусовались группы весьма подозрительных ребят. Многие из них плохо закончили, кто-то попал за решётку. А те, кому было от семи до десяти, готовы были идти по их стопам.
Если поразмыслить, повышенная агрессия молодёжи была следствием большого отрицательного потенциала, который накопился в обществе за долгое военное время. Он оставлял рубцы и незажившие раны в душах людей и требовал периодически какой-то разрядки. Драки до крови – даже у младших ребят практиковались «стычки до первой кровянки» – были, вероятно, одним из вариантов такой разрядки. К этому присоединялось и смещение понятий, поскольку в те годы высоко котировались такие качества, как удаль и смелость. А ухарство, отчаянность и бравада нередко заменяли ребятам представления об отваге и геройстве.
К переходу на рельсы мирного времени всем нам следовало учиться. Не знаю, как сложилась бы моя судьба, если бы не закончился злополучный карантин. Тогда началась нормальная школьная жизнь, появились новые друзья и новые интересы: чтение книг, театральные постановки, экскурсии и туристские походы. Сейчас мы находимся совсем в другой эпохе и практически в другой стране. Нынешнее время, сложное и тревожное, постоянно ставит перед нами всё новые и новые препятствия и проблемы. Однако на долю тех, кому «посчастливилось» родиться перед войной или во время неё и дожить до наших дней, испытаний довелось пережить не в пример больше. И забывать об этом не стоит. Что было, то было.
