«Живем кучей, снимаем четырехкомнатную квартиру, за которую платим тридцать тысяч в месяц»: монолог украинской беженки
Мне пятьдесят девять лет, то есть я родилась уже после войны и думала о ней так же, как думали многие: война — это очень страшно, но в моей жизни ее никогда не будет. И если бы мне сказали, что я ошибаюсь, я бы не поверила. И даже когда три года назад мы узнали о военных стычках, рейдах, обстрелах в наших краях, все равно не думали, что такое дойдет и до нас. Пока не услышали грохот орудий, не увидели адское пламя.
Я, мой муж и трое женатых сыновей жили в мирном поселке, в частных домах, держали небольшое хозяйство. Неподалеку располагался шахтерский городок, но в нашей семье никто на шахте не работал: муж занимался пчеловодством, я подрабатывала техничкой в школе, два сына были водителями, третий держал небольшой магазин. Электричество пропадало редко, отапливались углем — в общем жили нормально, не богато, но ни в чем особо и не нуждались. И тут вдруг такой ужас.
Очень быстро самым главным чувством сделался страх, реальный страх гибели, который не отпускал ни на минуту. Мы жили с ним и в нем, все вокруг имело привкус страха, сердце постоянно сжималось, холодели руки, деревенели ноги. В таких условиях уже не задумываешься о том, что теряешь, потому что боишься лишиться самого главного — своей жизни, своих близких. Разве на этом фоне вещи имеют значение? Как и большинство жителей нашего поселка, мы хотели уехать, но куда? Все были в растерянности, не знали, где будет лучше, нужны мы кому или нет.
Воевать никто не пошел, потому что непонятно: с кем? Были бы немцы, фашисты, как в Великую Отечественную, тогда да, а тут вроде и те, и те наши, раньше дружили, а теперь стреляют друг в друга. Поселок, где мы жили, оказался как раз посередине: снаряды летели и с одной, и с другой стороны и нередко попадали в нас. Мой кум погиб от фосфорной бомбы — обгорел так, что его не смогли спасти, а 6-летняя девочка-соседка начала заикаться после того, как увидела смертельный фейерверк.
Каждый день происходили новые разрушения, мы никогда не знали, что и куда попадет, где загорится: такая вот была лотерея. Постоянно оставались без света, а потом и без продуктов, потому что их перестали вовремя подвозить. Когда за нами приехали машины, чтобы эвакуировать в Россию, мы не знали, что с собой брать, и в результате взяли только самое необходимое. Мне пришлось лишиться множества дорогих сердцу вещей, мужу бросить свое любимое детище — пасеку, один из сыновей оставил автомобиль, другой заколотил двери магазина, а сохранившиеся там продукты просто раздал.
Тяжело было с животными: корову мы продали скупщикам, если перевести на русские деньги, за тысячу рублей, коз отдали вообще за сотню. Так пришлось делать всем, и скупщики только и жили за счет этого. А куда было девать скотину? Бросить, то все равно заберут или рано или поздно сдохнет от голода или от того, что не подоена. Хорошо, у нас не было собаки, а другие оставили и собак, и кошек, потому что их не разрешали брать с собой. Смогли ли прокормиться эти домашние питомцы? Кур, уток, гусей в основном выпускали тоже в надежде на то, что как-нибудь выживут.
Одна из наших соседок, 92-летняя баба Матреша не уехала: сказала, что прожила здесь всю жизнь и хочет умереть на родной земле. Остались и те, кто рассчитывал поживиться чужим добром: как и в любом поселке, у нас были алкоголики, которые не работали, а думали только о том, где достать на бутылку. Потому я уверена, что все наше добро разграбили, растащили, даже если потом не удалось ничего продать.
Мы завидовали тем, у кого есть родственники в других, мирных краях. У нас была родня, но не настолько близкая, чтобы мы стали обременять ее своим присутствием, и мы с тревогой ждали своей судьбы. Первыми воспрянули духом дети, для них отъезд был вроде приключения, мы же пока радовались только тому, что уезжаем от войны. Мы больше не ощущали себя оторванными от мира и вместе с тем не были уверены, что этот мир примет нас с распростертыми объятиями и открытой душой.
Нас привезли на Смоленщину, где временно поселили в общежитии. Там было совсем не плохо, только тесно. Удобства общие, на этаже, но мы и этому были рады. Волонтеры приносили одежду, прежде всего для детей. Когда первый раз выдали бесплатную еду, я заплакала, так было неловко: ведь мы никогда ни у кого ничего не просили, на все зарабатывали сами. Мы были ни в чем не виноваты, но все равно ощущали какую-то вину. Отношение к нам было хорошее, нас обо всем расспрашивали, успокаивали. Главное, что мы знали: тут уже не бомбят, нет опасности внезапной гибели или увечья.
На каждого члена семьи выдавали определенную сумму, но много уходило на оформление документов: каждая справка стоила денег. Эти месяцы дались нам нелегко, хотелось какой-то определенности: куда ехать дальше, где будем жить? Мы получили статус беженцев, потом вид на жительство, а сейчас у нас есть и гражданство. Уезжали не одновременно, первым собрался в дорогу старший сын, вроде как на разведку, и мы ждали, что он сообщит.
Не знаю, кто как, а мы не выбирали место жительства: предложили Петрозаводск, значит, Петрозаводск — других вариантов не было. Сын позвонил и сказал, что городишко хороший, спокойный, можно найти работу и снять жилье. О том, что есть такая Карелия, мы слышали, но какая она и где, представляли довольно смутно. К нашему приезду старший сын сумел устроиться на одно из городских предприятий и подыскать квартиру.
Нас предупредили, что на новом месте к беженцам могут относиться не очень хорошо, потому что в России тоже проблемы с работой: для своих не хватает, а тут еще чужие понаехали. Советовали не распространяться о том, откуда мы и как сюда попали, потому я до сих пор боюсь называть место, где жила прежде. Первое время мы много читали в Интернете о беженцах, о нас ходило много слухов, немало было и негатива. Могу сказать, что наша семья никакой помощи не получала, никаких льгот не имела, мы сами преодолевали трудности, адаптировались к новым жизненным условиям.
Война отняла все, что мы нажили, и легко ли было мне почти в шестьдесят лет начинать все с самого начала? Я думала не о себе, а о внуках, и это придавало мне сил. Нам с мужем назначили пенсию, по пять тысяч рублей, но государство доплачивает до восьми восьмисот тысяч. Я устроилась посудомойкой и получаю еще десять тысяч. Муж пока дома: у него большая психологическая травма от всего случившегося. Я и сама сильно постарела: раньше выглядела моложе своих лет, а теперь мне можно дать все шестьдесят пять, а то и больше.
Живем кучей, снимаем четырехкомнатную квартиру, за которую платим тридцать тысяч в месяц. Старший сын, как я уже говорила, работает на предприятии слесарем, второй водит маршрутный автобус. Одна невестка пошла в детский сад воспитателем, другая пока сидит с маленьким ребенком. Они хотят в ближайшее время оформить ипотеку. А вот третий сын уехал в Киев — его жена оттуда. С ним мы переписываемся и перезваниваемся. Что касается петрозаводчан, то они мне нравятся, приветливые, доброжелательные, отзывчивые, всегда готовы помочь. В Карелии я лишний раз убедилась в том, что неважно, откуда человек, имеет значение только какой он.
Те, кто в курсе нашей истории, иногда спрашивают, не собираемся ли мы вернуться на родину. Я отвечаю, что, пожалуй, нет, ведь война продолжается до сих пор. Я слышала, что там уже почти все уничтожено, но между тем бомбят и бомбят. Мне часто снится наш поселок, каким он был до войны, и я не хочу видеть то, что от него осталось. Я вывезла два альбома с черно-белыми фотографиями, на которых запечатлена моя молодость, и не могу рассматривать их без слез. Сейчас могу плакать, а было время, когда не хватало сил даже на это. Эмоций не было — в душе, как и вокруг, одна безысходность и пустота.
Поначалу нам было тяжело в северном климате, мы привыкли к теплу, а в Карелии постоянное межсезонье, много пасмурных дней, высокая влажность. Болела голова, подскакивало давление. Раньше я не пила никаких таблеток, теперь принимаю. Но дети чувствуют себя нормально, внуки — а их у меня здесь пятеро — нашли друзей, им тут нравится. Я хочу только одного: чтобы мои родные поскорее забыли о том, что довелось пережить, чтобы их судьбу больше никогда не разрушала война.
