Блоги

«Я» — последняя буква алфавита!

— Я не буду это есть! – отказывается трехлетняя дочь, я смотрю на размазню на тарелке и вспоминаю, как сама в возрасте Яны заглатывала такую же, не прожевывая. Размазня остается нетронутой на многих тарелках.

Мы первый день в саду, мне можно побыть с ребенком, чтобы ему было легче адаптироваться. Все утро от меня не отходит до икоты наревевшаяся плакса – слезы беззвучно льются по ее лицу непрекращающимися струйками, ее никто не пытается успокоить. Подхожу к ней.

— Мама придет? – смотрит на меня огромными черными зрачками.

— Малышка, мама обязательно придет!

— Мама придет? – помогаю воспитательнице и нянечке одеть двадцать пять детей на прогулку, укутываю шарфом «свою» плаксу.

— Конечно, детка, придет, после работы, сразу-сразу прибежит за тобой! Не плачь, на улице холодно, у тебя глазки заболят!

Одетая часть детей взопрела у батареи у входа. Часть еще не готова. На шкафчиках стоят детские поделки из пластилина – собаки, лошадки, козы. Раскрашенные сверху гуашью, для этого, я помню, мы делали такие же — фигурки нужно было сначала обвалять в муке, чтобы краска не стекала.

— Мама придет?

— Мама придет, маленькая, придет, точно!

Дочка ревнует меня к чужой девочке. Держит за другую руку – обозначая свое право на  меня.

— Это моя мама!

— А моя мама придет?

Воспитательницы двух групп разговаривают в сторонке. В «загончиках» за заборчиком дети. Покидать пределы «загончика» своей группы нельзя.

— Так, не бросаемся песком! – кричит воспитательница, отвлекшись от оживленной беседы с коллегой.

У кого-то нет перчаток. У кого-то шарфика. Красные гусиные лапки. Тоненькие голые шейки. Сопли – вытираю одному, другому, своей, плаксе – ей уже раз в пятнадцатый.

— Мама придет? — вцепилась в подол моего пальто, удерживает, не отпускает.

Вытираю сопли себе.

— Придет, детка, и уже очень скоро, ты поспишь, и мама сразу придет!

— А я не буду спать? Ты же меня здесь не оставишь? – вдруг начинает что-то понимать дочка.

— Ты же не уйдешь? – смотрят на меня глаза персонажа аниме: плакса крепче вцепилась в мое пальто. – Ты не уйдешь? – дергает за подол настойчиво, даже слезы на время высохли.

— Малышка! Мама скоро придет! Ты поспишь, и она сразу придет! – пытаюсь выдать ей уверений в этом «про запас»

— Дети, обедать и спать! – собирают группы воспитательницы. «Плакса» смотрит на меня, не отрываясь, пока не скрывается за дверью.

— Мам, идем из этого места! — тянет за руку Яна.

...Ручонки-паутинки младшего брата обхватили меня за шею, блестящие темные озерца нефти в обрамлении ресниц полны отчаяния. Слезы крупными бусинами щедро катятся – не струйкой – натурально градинками, по щекам, и обрываются с подбородка вниз.

— Ну, все, хватит, сколько можно, давай его сюда! – воспитательница в белом халате пытается оторвать от меня трехлетнего ребенка.

Ручки на моей шее начинают расцепляться, и ребенок сильнее обхватывает мое туловище ногами. И вдруг почему-то я, воспитанный безмолвный незаметный советский десятилетний ребенок, никогда в жизни не перечивший взрослым, вдруг громко произношу:

— Отдайте мне ребенка!

Меня колотит от нервного перевозбуждения. Одеваю брата. Кроличью шапку – еще мою. Куртку. Ботинки.

Одна из пластилиновых псин на шкафчике невероятно похожа на настоящую лайку с очень симпатичной умной мордой. Она смотрит на меня пластилиновыми глазами, склонив голову чуть набок, гуашь на спинке в мелких трещинках. Мы выходим с братом из раздевалки. Я плохо осознаю, говорила ли что-то воспитательница вслед.

Были каникулы, я сама сидела с братишкой.

__________________

...За окном разлиты чернила, в квартире холодно, с тебя стаскивают одеяло. От этого состояния резкого пробуждения и холода в спазме смыкается пищевод и бронхи, и кажется, вот-вот вырвет. Нога с трудом просовывается в колготки, севшие после стирки, слипшиеся внутри – раздираешь их пальцами стопы, буквально через пару минут они уже будут висеть пузырями на коленках. Мама очень опаздывает. Тебя больно дергают за руку и тащат сквозь начинающую синеть черноту. Ты в  мокрых варежках – вчера забыла повесить их на батарею сушиться, а сегодня страшно было с утра признаться, проще в мокрых. Кажется, что сознание оборвалось и болтается где-то не в голове, а в желудке, бьется при ходьбе об его стенки, и сейчас тебя точно вырвет.

Раздевалка. Ряд шкафчиков, похожий на колумбарий.

— Она обосралась! – сообщает мне новость о моей подружке друг Сережка за обедом.

— Если ты будешь ее обижать, я не выйду за тебя замуж! – я не на шутку в гневе из-за гнусных инсинуаций.

Накрахмаленные холодные жесткие простыни, непрогреваемым источником холода коричневая клеенка под ними. Мучительно лежать без движения два часа. Невыносимо. Хочется в туалет. Сначала собраться с духом. Несколько раз уже было открыть рот и не решиться. Нет, все же отваживаешься. «Можно?»

Вздох нянечки откуда-то из космоса. Обжигающий холод обода железного горшка. Босиком на коричневой плитке пола. Темно-зеленые стены. Трусишки на остреньких коленках.  Жалкий, голый, какой-то такой никому ненужный в этом таком унизительном месте.

— Ну ты скоро там? Сидели же уже на горшках! Гоняет и гоняет тебя, не обляжешься никак! – у нянечки пронзительно рыжие волосы, тонкий нос с горбинкой, и огромная коричневая папиллома  на щеке.

— Не, ну она точно обосралась! – шепчет с соседней койки Сережка.

— Не выйду за тебя замуж! – негодую в ответ.

— Ну и не надо!

Я аж захлебнулась от неожиданности. Сережка, безотказный традиционный поклонник Сережка?..

А пахнет и вправду плохо.

— Что там у тебя? – вечером мама подружки стаскивает ей трусы в раздевалке – при всех. Подружка плачет. Сережка торжествует. Он оказался прав, уродец! Стараюсь не смотреть на подружку, чтобы не смущать своим невольным положением свидетеля. Та уже ревет в голос. Стараюсь не смотреть на Сережку.

Со шкафчиков смотрят пластилиновые звери. Только они не смеются над тобой. В их глазах нет осуждения, раздражения и неодобрения, даже скрытого. Нечасто увидишь такой взгляд.

Я очень, очень, очень хочу к бабушке.

Да, в саду еще играли и лепили из пластилина. Странно, но я этого вообще не помню.  Помню только, что нужно было есть несъедобную еду, спать, когда совсем-совсем не хочется, понимать, что никому во всем мире до тебя нет никакого дела, и что, в общем-то, это и к лучшему, потому что если внимание на тебя обратят, то, скорее всего, с целью отругать за что-нибудь.

И ощущение унижения пренебрежением.

__________________

– А вы так и не ходите в садик? Ой, смотрите, трудно же им потом будет!

Я перевожу разговор на другую тему. Массажистке из поликлиники не нравится, что я не пугаюсь. Уходя, на пороге она обращается к дочери, методично продолжая обрабатывать тем самым меня:

— Ты должна ходить в детский садик. Мама ходит на работу, а ты в садик. Это работа твоя  такая!

— Мама дома работает! – с детской непосредственностью поддерживает разговор ребенок.

— Там социализация, дисциплина и режим, — не успевая перестроиться, заканчивает свою мысль массажистка.

Детство строгого режима.

— Я не знаю, как писать такое заявление, — смотрит на меня красивая заведующая. – «Мы не нуждаемся в месте в садике»?  Вы у меня первые такие! – я чувствую себя Че Геварой. — Вы хоть на утренник придите!

Девочка на утреннике читает стихотворение, задыхаясь, проглатывая слова и – без преувеличения – едва ли не теряя сознания. Я почти физически ощущаю, как спазмированы у нее дыхательные пути, она пытается дышать слипшимся желудком, от ее вида мне самой начинает мучительно не хватать воздуха. Бледная до голубизны, она заканчивает, все аплодируют, обессиленная, она падает на свой стул. Прекрасно социализированный ребенок. Засоциализированный до состояния прекращения жизнедеятельности от ужаса перед социумом.

— Яна не бегай! Яна, сядь! Яна, тише! Яна, замолчи! – красная от смущения за поведение моей дочери, громким шепотом делает ей замечания одна из девочек.

Потому что в присутствии взрослых можно или стих, который продемонстрирует, что тобой можно гордиться, или ничего.

— Вы не боитесь, что ребенок будет не социализирован? У моей знакомой дочка не ходила в сад. Когда она пришла в школу, учитель сказала – «Сразу видно, что ребенок «домашний» На одном из первых уроков ребенок заявил ей: «Вы не имеете права кричать на меня. Я не понимаю. Объясните, пожалуйста, мне еще раз спокойным голосом!» А что с ней дальше будет? – делится со мной своими опасениями  одна из мамочек.

Я почему-то вспоминаю собаку с умными пластилиновыми глазами.  И непроизвольно зажмуриваюсь.

__________________

Многие знакомые мамы с гордостью рассказывали, как делали звонки по работе, лежа с телефоном на родильном столе, и как бежали на работу на следующий после родов день, отдавая детей в сад едва ли не в полгода. Есть бабушки и пожилые соседки, которые могли бы присмотреть за детьми за небольшие деньги. Часто ведь все равно так и получается: ребенок начинает болеть, едва отболев, и все равно сидит с бабушкой. Но, лишь только подсохли сопли – с ним сразу спешат в сад. Срочно, срочно, ведь ребенку столько дней было хорошо, вдруг изменения психики уже стали необратимыми и эта неделя оказалась еще одним кирпичиком в фундамент будущего социопата! Вдруг он подумает, что его можно любить?

Вполне возможно, я слишком смело делаю выводы, возможно, я тенденциозна, и все это — «кухонная философия» Но почему-то мне все больше кажется, что, пока у нас не появится больше людей, способных говорить, не задыхаясь, «вы не имеете права кричать на меня», у нас ничего не изменится. А этому, увы, у нас нигде не учат.

Срочные новости в нашем Telegram